Перед самым отлетом я заглянул внутрь церкви, но и церковь была пуста. В дешевом киоске я купил крохотное серебряное распятие с крохотной серебряной бляшкой, на которой оттиснута была святая Женевьева, и с маленькими деревянными четками на цепочке. Отглатывая Мартель, купленный во фри-шопе и откупоренный едва взлетел самолет Аэр-Франс, — я перебирал четки в пальцах. И повторял на разные лады:
— Флоранс, Флоранс…
Впрочем, так же звали — во всяком случае, так она представилась, — миленькую стюардессу, с синей попки которой я во весь перелет не сводил глаз.
1999
Зима была мокрая, зябкая, точно с застарелым насморком, словно в Лондоне живем, не в Москве. А весна — томительно поздняя, морозы спали только к апрелю, солнце проклюнулось лишь в конце марта, стали подтаивать сугробы и проснулись еще ленивые мухи. Он умер вечером того же дня, что и Папа Римский, поэтому я запомнил дату; его тело, застывшее за морозную ночь и едва прикрытое коротким брезентом, лежало за магазином до четырех часов дня, под ним скопилась талая лужа. Он не дожил до настоящей солнечной дружной весны с веселой капелью всего сутки, и сердце его остановилось на переломе сезонов. Говорят, это время предпочитают самоубийцы, не находя, должно быть, в себе сил принять участие в очередном весеннем любовном гоне.
Его труп нашел утром магазинный грузчик. Приезжали следователи из милиции, следов насильственной смерти не обнаружили; а из морга никто никак не ехал, и весь день приставленный милиционер отгонял любопытствующих, туда нельзя, там покойник, хотя его ноги в новых черных толстых спортивных ботинках на рифленой подошве были видны даже с дороги. Здесь же была и его мать, ее на своей машине привез тесть покойного; а жены не было, сказала — приедет позже, но так и не приехала.
Я почти не знал его, но всякий раз, когда бывал в Переделкино, он неизменно оказывался постояльцем старого, более дешевого, чем новый, корпуса Дома творчества писателей: с душем в конце коридора, с комнатками-пеналами, будто раскольниковскими, с запахами пищи, доносящимися снизу, из кухни. Как-то в течение недели мы столовались за одним столом — с ним и с его матерью-литераторшей, которая, должно быть, и пристраивала его сюда. И перешли на ты.
Писателем он, упас его Бог, не был, был музыкантом, сочинял для театра и для радио, и кажется успешно, его мать мне шепнула однажды, что сам Саульский его обнимал. Так что я совсем не удивился, когда и на этот раз, едва выйдя из машины, узнал в конце аллеи его фигуру. Помнится, я еще помахал ему, но он не ответил; наверное, подумал я, не заметил или не узнал. Только подойдя совсем вплотную, уже протянув руку, я понял, что ошибся, это был не он, хотя и рост, и круглое лицо с курносым носом были похожи. Теперь впору задуматься над роковым смыслом этой подмены.
