«Неужели за это сажают?» Да вот же, братцы, я перед вами — видите, еще как сажают, да вашими же кулаками еще поколачивают! Рыси, отрицаловы зоновские, не страдают синдромом преданности хозяину. Это меня и выручило. Они поняли, что не у ментов мне искать защиты, а от ментов. Значит, не могу я быть ни козлом, ни верблюдом.
Больше у меня таких серьезных конфликтов с зеками не было. И, когда через несколько суток вышел из шизо тот, провокационно посаженный, ни он и никто не предъявил мне больше претензий. Гниль штабная, разумеется, шла и после, всегда шла, и были исполнители, но теперь они либо оставались в дураках, либо нарывались на неприятности, одиночные наскоки темных лошадок, вроде Тимченко, ни отряд, ни зона их не поддерживали.
Как-то, вскоре после того, надевал я сапоги в козлодерке (в отряде мы ходили в тапках), собрался в библиотеку. Сидит на подоконнике молодой Армян из рысей, с ним стоит Тимофей, приблудный дневальный то в школе, то в штабе. Слышу густой акцент, мол, Профессор, базар есть. Подхожу.
— Чего ты все пишешь, пишешь, ты для кого пишешь?
— Для себя.
— А за что тебя посадили — тоже для себя писал?
Не нравится мне эта гримаса в ухмылке на хитрой, бровастой физиономии. И черный, как демон.
— Почему тебя это интересует?
— Ты же говорил, за народ писал? — щурится Армян.
— Я так не говорил, ты хочешь мой приговор почитать?
— На хуй мне твой приговор, — психует Армян, — я по-русски не умею читать, ты сам сказал, для себя писал!
— Ну и что?
— А, может, ты против нас пишешь, менты тоже пишут.
— Почему ты так решил?
— Зачем ты мне вопросы задаешь, тут я тебе вопросы задаю! — нервничает Армян. — Ты для себя пишешь, чтобы тебе было выгодно, тебе похую народ, я тебя насквозь вижу!
— Дурак ты, Армян, тебе учиться надо! — И я вышел. Не успел дойти до ворот локалки, зовет меня Армян с крыльца, приветливо так улыбается: «Иди на минутку!» Заходим опять в козлодерку, и прянул он от дверей с кулаками: «Ты че рычишь! Зубы вырву!» Вот же гад! С двумя мне не справиться. Но Тимофей ни вашим, ни нашим, видно драка не планировалась. «Пошел ты..!» — Меня затрясло. Я дернул дверь. Зубы не вырвали, но настроение было испорчено. Ей богу в такие моменты я бы и сам горло перегрыз. Год помыслить не мог, чтоб зека, брата-страдальца ударить, сколько на Пресне от Спартака Аршанидзе снес и на того рука не поднялась, и вот, раз от разу, то ли скопилось, то ли нервы ни к черту — обнажились клыки. То избавлялся от жалости, теперь чуть что ненавижу, так и хочется вмазать, и чувствую, не сдержусь. Обтесала тюрьма, исправила. Среди волков жить, по-волчьи выть. Иначе не получается.
