Тем не менее начиная с октября 330 года, когда при возмутительных обстоятельствах казнили Филоту и многие старые командиры бросили службу, поведение царя становилось все более невыносимым для греческих и македонских воинов, особенно пехотинцев, на которых обрушивались все тяготы войны, длительные переходы, штурмы крепостей, форсирование рек, строительство мостов, осадной техники и кораблей, голод и эпидемии. Ни один из этих свободных людей, падавших ниц на родине лишь перед богами, не мог в одночасье поверить в необходимость оказывать подобные почести «этому мальчишке, этому юноше, этому мужу», как говорил афинский оратор Демосфен>[34]. Они видели в царе не столько сына небес или избранника судьбы, сколько удачливого человека, сподобившегося иметь подле себя друзей, выручавших его после роковых шагов, на которые его подвигало безрассудство — на Гранике, при Газе или Массаке. Разумеется, это было не слишком приятное зрелище — видеть этого полубога или бога лежащим со стрелой в боку подле щита, в тени фигового дерева в Массаке, которую он пытался в одиночку взять! И какая глупость, недостойная всеведущего правителя, позволить в ноябре 329 года в 150 километрах к западу от Самарканда вырезать из засады целую колонну своих лучших войск, в то время как сам он упорно гонялся по пустыне за скифами! Что уж говорить о политике и особенно логике этого бога, который в тот же год уничтожил греков, потомков Бранхидов из Милета, живших в Согдиане на протяжении ста пятидесяти лет, под предлогом того, что их предки некогда сотрудничали с персами? Поступки исключительной дикости, а не деяния, достойные героя, и еще менее милосердного бога. «Фаланга получает приказ окружить городские стены и по сигналу разграбить город, убежище изменников, а их самих перебить до единого. И вот повсюду избиваются безоружные, и не могут смягчить жестокость врагов ни мольбы, ни священные покрывала взывающих к ним на общем с ними языке. Наконец, чтобы от города не осталось следа, стены его разрушаются до самого основания».
Квинт Курций Руф, который оставил нам эти фразы порицания (VII, 5, 32–33), также лучше других сумел передать осуждение царя войском, вложив в уста Клита Черного, молочного брата Александра, обличительную речь, погубившую его в Самарканде осенью 328 года. Назначенный против своего желания сатрапом Бактрианы, он воскликнул: «Меня посылают к диким, от природы не обузданным зверям. Но я не говорю лично о себе. Ты презираешь воинов Филиппа, забывая, что если бы этот старик Атаррий не остановил молодых, бежавших из сражения, то мы до сих пор сидели бы под Галикарнасом…Когда Клита выводили, он, перейдя от прежней дерзости к гневу, закричал, что своей грудью прикрывал спину царя, а теперь, когда прошло много времени, само воспоминание об этой заслуге ненавистно царю. Кроме того, он стал укорять Александра убийством Аттала, а напоследок, насмехаясь над оракулом Юпитера, которого Александр считал своим отцом, сказал, что слова его, Клита, правдивее ответа оракула» (VIII, 1, 35–42). Согласно Плутарху: «Клит не унимался, он требовал, чтобы Александр при всех высказал то, что думает, или же чтобы он больше не приглашал к себе на пир людей свободных, привыкших говорить откровенно, а жил среди варваров и рабов, которые будут поклоняться его персидскому поясу и белому хитону» («Жизнь», 51, 5). Здесь (и в этом единогласно сходятся все свидетельства) стража притворилась, будто не расслышала убийственных повелений опьяневшего бога и пыталась спасти дерзкого воина от смерти. «Однако Александр начал обходиться со своими друзьями не столько по-царски, сколько как непримиримый враг. Он рассердился, что его решились упрекнуть в том, что он забыл добродетели Филиппа, своего истинного отца, и оставил нравы своей родины. Таково было преступление Пармениона, старого полководца, самого близкого к царю из сановников, и Филоты, его сына, осужденного на пытки и смерть. Вся армия была охвачена гневом» (
