При этих словах Панченко указал на коттедж.
— … Пришли на все готовенькое. Катька удачно подлегла где-то на гастролях. Она костюмершей в театре работала. Пацан на жалость надавил. Как же, сиротинушка! Вот так они здесь и осели. Гонору — выше крыши, а за ним, если разобраться, — ничего. Колька Громов ведь именно из-за этого сопляка ушел. Точнее не ушел. Будем говорить прямо, уволили его. Поцапался с "мелким". Тот ему постоянно какие-то козни строил. Не знаю уж, за что он его так невзлюбил. То снежком в Кольку швырнет, то ведро с водой сверху опрокинет. А как-то раз, — в феврале дело было, — перед дверью будки малую нужду справил. Кольке в тот момент зачем-то выйти понадобилось. Он дверь открыл, все это увидел, не выдержал, да как отчихвостил его по полной. А на следующий день Баруздин предложил ему написать "по собственному". Мол, Карпычев распорядился. Сынишку обидели. Хоть бы разобрался, что к чему. Колька — человек гордый, оправдываться не стал, написал и ушел. Эх, была бы возможность, я бы этого полунегритенка придушил.
— Полунегритенка? — переспросил я.
— Ну, да. А разве это не заметно? Ты приглядись повнимательней. Он же метис. Мать — негритянка, отец — белый. Наследничек! В кино таким ангелом казался, а в жизни — мразь из мразей. У него даже друзей никаких нет. Придет из школы, и торчит весь день дома, если папа с собой куда не возьмет. А почему? Потому, что пойти не к кому, и не с кем.
— Как же с ними лучше себя вести? — озабоченно спросил я.
— А никак, — ответил Толик. — Бери пример с меня. Я здесь уже год работаю. Держи себя спокойно, невозмутимо. Если о чем спросят — отвечай вежливо, но холодно, без эмоций. И старайся не смотреть им в глаза. Ничего, кроме высокомерия, ты там не увидишь. А оно знаешь, как бесит! Смотри мимо них, куда-нибудь в сторону. А вообще, лучше держись от них подальше. Оно спокойнее будет.
— Шеф говорил мне тоже самое, — вздохнул я.
Оставшись один, я уставился на монитор, и с рвением новичка стал пристально наблюдать за всем, что происходило вокруг. Но вокруг не происходило абсолютно ничего. Улица сияла пустотой. Мимо забора лишь изредка проходили какие-то люди, но они не обращали на "объект" никакого внимания, и были всецело заняты своими мыслями.
Полуденное солнце разогрело стены будки. Внутри стало жарко. Меня потянуло в сон.
Подавив очередной зевок, я вскочил со стула и устроил небольшую разминку, стараясь прогнать охватившую меня дрему. Сделав несколько приседаний и наклонов, я включил электрический чайник, который тут же зашипел, словно змея, и щелкнул клавишей на примостившемся в углу стола стареньком радиоприемнике. В динамике зазвучал Шафутинский. Не будучи поклонником шансона, я принялся крутить рычажок настройки частоты, чтобы поймать какую-нибудь легкую, мелодичную попсу, и вскоре попал на "Русское радио". Притоптывая в ритме звучавшей песни, я достал с полки баночку "Нескафе", открыл крышку, засунул ложку внутрь, и тут краешком глаза уловил за окном чью-то фигуру. Устремив свой взгляд наружу, я замер. На крыльце, возле открытой двери дома, стоял Карпычев. Он был в майке и трико. Но даже в таком простом домашнем наряде известный актер был безошибочно узнаваем. Разве только выглядел гораздо старше, чем на киноэкране. Его лицо было густо испещрено морщинами, а волосы отсвечивали сплошной сединой.
