Что-то хрустит у него под ногой.
— Какого черта?
Он шагает в сторону и видит раздавленный пластиковый шприц.
— А, бля.
Проверяет подошву, вроде не поранился. Собирает осколки раздавленного шприца и вышвыривает через окно в проулок.
— Када те гипс будут снимать?
— Через пару недель, наверно. Может, три.
— Точно?
— Да. А чё?
— Мне кажется, он тебе руку натирает. Гля, вон там, возле локтя. Вишь, там все красное? Наверно, гипс трет, раздражает. Сходил бы к доктору.
— Не, всё в порядке. Чешется тока, типа, и все.
— И еще воняет, честно те скажу. Точно, что-то не так.
— Не, все нормально. Просто потеет под гипсом, типа, и все тут.
— А болит?
— Ну, мож, самую малость. Типа колет, или кусает, чё-то такое.
— Вот видишь? Иди к врачу, бля, слышь, чё те грю.
— Да не, все нормально. Не волнуйся.
— Ну как хочешь, рука-то твоя.
— Угу. Так что заткнись и не волнуйся.
Как нарыв наоборот, чирей навыворот, маленькая красная ложбинка с внутренней стороны локтя, иногда скрытая краем гипса, смотря в каком положении рука. Алое пятно на склоне этого кратера начинает чернеть внутри, в ямке, где крохотное острие сеет распад, стальное семя рождает заражение крови. Омертвение живой ткани начинается на клеточном уровне это чертежи войны в миниатюре или даже самой жизни что разлагаясь становится падалью. Крохотный разрыв начинает гноиться, вздуваясь вокруг инородного тела, и бесконечно малые агрессоры, что пришли с ним, заражают плоть уже лихорадящую от иного но лихорадка еще усиливается этим семенем разложения этим зернышком чумы, этой клеточкой язвы, что взрывается черным цветением.
— Отойди от мя. Слышь, чё сказала — отойди, бля. И не подходи ваще, слышишь.
— Чё? Чё такое? Чё я сделал?
— Воняешь ты, бля, вот чё такое.
— Да я тока что из душа, бля!
— Ну и чё. От тя воняет. Я те грю, это все твоя ебаная рука, от нее разит. Я те уже несколько недель грю, она у тя гниет, бля. Неужто не болит? Не может быть, чтоб не болела, раз так воняет.
— Ну, мож, чуть. Жжет, типа.
— Ну вот, я ж грю. Это плохо. Сходи уже к врачу, бля.
— Мне туда все равно идти через неделю, гипс снимать. Тада уж заодно и спрошу, ясно?
— Как хошь. Но ко мне не подходи тада, а то от тебя падалью разит, бля. Я серьезно. Как будто в хлеву.
— Это цветы сгнили. Чё ты их не выкинешь.
— Это не цветы, а рука твоя, бля. Меня аж тошнит.
— Ну хер с тобой.
— Ты куда?
— В паб.
— Ладно. Тут хоть дышать можно будет, для разнообразия.
Как действующий вулкан, вид сверху. Черные склоны поднимаются к желеобразным краям чаши, гнойно-белого цвета, вокруг пропасти кипящего алого. Черные щупальца, словно вены на негативе, обернулись вокруг умирающей мышцы в тесной и влажной темноте под гипсом расползаются наружу из вонючей ямы и пузырящийся гной лопается, испуская пары, воняя гнилью, морской придонной слизью из ила и застарелой вековой грязи. Вонь и грязь означают не просто старение, но омертвение, гниль заражает кровь, и не только кровь — ползучий гнойник подкрадывается к работающему сердцу. Ползучий распад, запах дерьма от еще живой руки, гангренозная язва растлевает плоть. Эта ревущая рана — словно замочная скважина в душу, в ее тленный жар, зловонная алая порча — в каждой клетке, зловещее предзнаменование в малейшем жесте. Крохотный металлический кончик — словно коготь в костном мозгу, словно когтем подчеркнута вся глубина падения, в котором такая малость может произвести такое яростное опустошение. Рука была потеряна уже тогда, когда взметнулась в кровавой, кричащей комнате, и согнулась, чтоб закрыть синее, орущее лицо.
