— Хорошо я себя чувствую. Сам видишь.
И снова подумала, что не должна коверкать ему судьбу.
— На три года в Дамаск, — сказал Ханс, — уже все решено.
Ханса удивило спокойствие, с каким мать выслушала его слова, почти так, будто ее это ни капельки не интересует.
— Вот и поезжай.
Звучало так, будто она радуется, что он уедет. Ханс опять заподозрил, что за странной формулировкой Раймельта все-таки что-то скрывается.
«Синие чайки в голове».
И он начал говорить то, о чем собирался сказать: Турция, пустыня, синее море. А Элизабет улыбнулась, он вдруг показался ей мальчишкой, который рассказывает о своих приключениях. Ханс оборвал речь на середине, все эти рассуждения вдруг показались ему лишними.
— Не бойся, я тебе поперек дороги не встану.
— Какой дороги?
— Ну, Регина ведь тебе все рассказала.
— Что рассказала?
Он начал терять терпение, вспомнил про звонок Раймельта, подумал, что Регина что-то от него скрывает. И его вдруг охватил великий страх, как бы снова не пошло прахом все, что он выстроил с таким трудом.
— Звонил бургомистр, — сказал он, — говорит, тебе нездоровится.
Элизабет хотела отхлебнуть кофе, но рука у нее так задрожала, что Хансу пришлось перехватить чашку у нее из рук и поставить на стол. Все ожило в памяти: поздний вечер у Раймельта, ночная тишина, они разорвут меня на части, «на тебя даже плюнуть противно».
— Я не сделала ничего плохого, — сказала она, — я никогда ничего плохого не делала. Просто так вышло, сама не знаю почему.
Ханс подумал, что сейчас опять прозвучит: теперь, когда не стало отца, — проклятая фраза. Она сковала меня по рукам и ногам.
— Ну, хорошо, хорошо.
«Я должна сказать ему об этом, прямо сейчас, — подумала Элизабет. — Он меня поймет. Он меня всегда понимал».
Она подошла к шкафу, достала с полки письма Якоба Алена и выложила их перед Хансом на стол. Но она не могла усидеть рядом, покуда он читает слова, предназначенные только для нее. У нее до того муторно было на душе, что она ушла на кухню. Ей захотелось умереть. Она вновь увидела Якоба, как тот оглянулся на нее, уже за паспортным контролем, и как он недоверчиво улыбнулся и поднял ту руку, на которой ящиком отдавило два пальца, она услышала его голос: «Во мне все заглохло. Просто бывают на свете люди, про которых счастье не писано».
Элизабет Бош даже и не догадывалась, до чего это все глубоко в нее запало. Не соблазнительные речи о чужих городах и странах, о кораллах и белых островах, нет, в нее глубоко запала печаль Якоба. И походка у него такая... «Пойдем домой». Пойдем, но куда же, куда?..
