Когда Старик заканчивает свой экзерсис, он принимается победно приглаживает чёрные жесткие кудри и промакивать выступивший на лбу пот зелёным носовым платком. Глаза его сверкают, губы шевелятся, словно он ещё раз, уже беззвучно, проговаривает всё то, что только что сказал.
И тут на него обрушивается Мой двуногий. Потрясая костлявыми руками, усеянными коричневыми пятнами, вперив в Старика яростный взгляд, способный, кажется, прожечь в нем дыру, он начинает кричать о дидактизме и скоропалительности, о самоуверенности, граничащей с безответственностью, о поверхностности и бритве какого-то Оккама.
Старик довольно потирает пухлые ручки. Старик улыбается. Старик изредка прерывает Моего двуногого, бросая фразы, как поленья в огонь: „Косность – это всегда дорога в тупик!“, или „Рефлексия – удел банального ума!“, или „Критика со стороны консерваторов – лучший показатель ценности новой идеи!“, или „Nec plus ultra – дальше некуда, Саша, ты сам загнал себя в ловушку!“, и так далее…
Заканчиваются споры двуногих всегда одинаково: Мой двуногий упирает дрожащий перст в портрет улыбчивого загорелого бородача, висящий на стене, и произносит: „Человека можно уничтожить, но победить его нельзя!“
Этот бородач для Моего двуногого – что-то вроде святыни. Истина в самой последней инстанции. Гуру. Устос. Махатма. Мой двуногий не знает, что в жизни бородач улыбался вовсе не так часто, как кажется. Он много кричал, ругался, хмурился, а однажды взял и выстрелил в себя из ружья.
Лишить себя жизни – тоже сумасшествие, но бородач не смотрел мне в глаза. Его разум помутило несовершенство. Несовершенство мира вокруг и внутри…
После того, как Мой двуногий разит Старика своей любимой фразой, тот обычно поднимает вверх маленькие ладони: „Сдаюсь, сдаюсь! То, что меня не убивает – делает сильнее!“
Двуногие вновь садятся пить чай, но делаются вялыми, апатичными, и вскоре Старик уходит – чтобы спустя время прийти вновь.
Бывает, что к Моему двуногому приходит много двуногих. Самцы и самки, давно уже пережившие свой детородный возраст, они сидят за круглым столом, разговаривают, а потом Мой двуногий берёт гитару и все хором поют: „Возьмемся за руки, друзья…“, и „Облака плывут в Абакан…“, и „Нет дороге окончанья, есть зато её итог…“
После таких посиделок Мой двуногий грустит. Он не спит всю ночь, ворочается, встаёт, ходит по тёмной комнате. Однажды я видел, как он плачет. Мой двуногий стоял у окна, стонал и всё повторял: „Зачем?! Зачем мы были? Для чего?!“, и еще: „Разве мы хотели такого? Это не мы! Не мы!!!“»
