Прежде чем заняться вещами, мы забрали машину Зобры — старенький «ситроен» тридцать четвертой модели; впрочем, название относилось, пожалуй, только к кузову, так как под капотом были собраны потроха самых разных машин за несколько десятков лет. Клаксон, например, принадлежал некогда одному из первых «ягуаров»; пугая прочих автомобилистов, а также пешеходов, этот клаксон трубил наподобие охотничьего рога, которым на лисьей охоте возвещают об удаче. Зобры непременно хотел ехать в Стокгольм на своей машине.
По дороге домой — а квартиру он снимал в новом здании желтого цвета — я не заметил у него ни особого волнения, ни радости, и если вообще в нем было что-либо примечательного, то это прямо-таки вызывающее спокойствие. Вещи мы собрали под присмотром его бывшей жены, точнее, я имею в виду не саму его прежнюю жену, с которой он развелся, а ее фотографию в рамке из ракушек, что стояла на книжной полке; чистое круглое лицо, строгий прямой пробор. Пожалуй, Зобры как-то слишком уж легко расстался со своими любимыми историческими романами и даже предложил мне взять себе все, что я захочу; с собой же он решил захватить только справочную литературу. Дольше всего мы упаковывали его коллекцию стеклянных, деревянных и керамических сов, поскольку каждую приходилось закорачивать отдельно да еще обкладывать стружкой. Последней была спрятана в плетеный сундучок фотография жены, причем Зобры аккуратно подоткнул рамку со всех сторон носками. Мы молча отнесли вещи в машину. Перед тем как обняться на прощанье, я сказал Зобры, что теперь буду по крайней мере слышать его голос на редакционных летучках, куда звонят наши иностранные корреспонденты. Верно, отозвался он.
Поглядывая на Барато в зеркальце заднего вида, я заметил, что он перестал махать мне рукой еще до того, как я поднялся на пригорок. Вскоре я попал в военную автоколонну, солдаты смотрели на меня с грузовиков равнодушно, а иногда враждебно — чувствовалось, что они завидуют и мечтают, куда они поехали бы сейчас, будь их воля, поэтому я решил выскочить из колонны и свернул к тенистой деревушке, в которой жил мой старый учитель.
Виделись мы с ним теперь редко, и я посчитал, что отъезд в Стокгольм — вполне резонный повод для визита, прощального, так сказать, визита. Странным образом, его не удивило ни мое появление, ни известие о моей загранкомандировке; он безразлично отложил садовые ножницы, которыми обрезал персиковые деревья, снял фартук, принес молока и пирог, после чего выжидательно подсел ко мне. Надежда на то. что мои новости найдут у него какой-то отклик, пусть даже иронический, не оправдалась. Он лишь пробормотал, что мне предстоит увидеть «роскошные пейзажи», но видовых открыток не попросил, а когда я сам предложил прислать ему несколько штук, он вместо ответа встал и отнес кусок пирога ослику, который заглянул к нам через открытое в сад окошко. Мне так и осталось непонятным, почему мой учитель вроде бы облегченно вздохнул, когда я уходил от него.
