А потом опять только привычный полумрак хаты, мутно белели потолок и стены ее угла, белела высокая до потолка грубка лежанки, делившая горницу на две части, и там, в верху грубки, угадывалась черная задвижка вьюшки. За лежанкой, тут же в горнице, спал сын, ее девятнадцатилетний Колюшка, из-за болезни матери получивший отсрочку от армии, и она слышала его тяжелое сонное дыхание; за эти три месяца, как он привез ее из больницы (чтоб ей умереть дома, как хотела она сама), Колюшка тоже извелся с нею — что и лица на малом не стало.
Она лежала с открытыми глазами, видела и не видела эту привычную темень своего закутка, слышала дыхание крепко спавшего сына, слышала объявившийся вдруг стук старых настенных ходиков, мимолетные звуки улицы (собака на краю деревни долго на кого-то брехала, у бабки Насти в сенях отчего-то переполошились и и быстро затихли куры...), слышала и е г о в самом низу живота, этот клубок адской боли, пока вот притихший, но все равно жгущий, нудный, ни на минуту не дававший забыть о нем... слышала и помнила все, что есть, что будет... а самой хотелось, чтобы то, что только вот так счастливо вспомнилось ей, чтоб оно, дай бог, повторилось, и тогда она еще хоть раз посмотрела бы и на молодую мать Прасковью («Пришла — показалась... Скоро уж и я к тебе...»), и на себя — грудную («Надо же такому, господи!..»), а может, и еще что-нибудь увиделось бы ей из той давней их жизни...
Она лежала осторожно, чтоб не потревожить е г о, и напряжением до конца ослабленной мысли силилась опять зримо увидеть эту вот свою хату, но чтобы там — в дали давних-давних детских своих годов, и чтобы опять увидеть, как живых, мать, отца, себя маленькую... Но из ее усилий ничего не получалось. И тогда, чтобы продлить приятное, она просто вспомнила, как это только что виделось ей.
Помнила, что сидела мать, кажется, вот тут, на этой самой кровати, что кофта на ней была розовая и в какой-то мелкий цветочек, а белая косынка повязана узлом назад — как на молодайке! Да и сама она, мать, какой, должно, и молодайкой была: лицом полная, белая. А всего отчетливей запомнилось ей из виденного, как она, маленькая, вроде как выплюнула сосок — и из него, темного, брызнуло молоко и покатилось по розовой кофте матери белыми каплями...
Ее глаза все так же открыто смотрели в ночную темень, так же слышно было ей и дыхание сына, и прерывистый стрекот сверчков из открытой двери кухни... и в то же время, теперь уже без всякого усилия, ей опять виделась эта их хата — там, за далью прожитой жизни, и в ней, будто высвеченной каким теплым светом, брезжились то мать, то отец, то она сама, маленькая Варька-Варюха, как называл ее отец, то просто подробности того былого быта...
