Архангельск стоит на сухом болоте, земли нет — кругом один торф. Весной и осенью торф превращается в жидкую кашу. Все дороги в городе деревянные, они сделаны из большущих обтесанных бревен. Вдоль дорог тянутся мостки, по ним ходят люди. Мостки — это длинные деревянные короба, похожие на квадратные трубы, сверху на них положены доски. Теперь их уже нет, а тогда… По ровной деревянной дороге хорошо было кататься на велосипеде, и падать на нее было мягче, чем на асфальт. Правда Саша однажды затормозил босой ногой, и бабушка потом делала ему «операцию» — уложив на диван, бритвой разрезала тонкую кожицу на ступнях и вынимала из них длинные и толстые занозы. Здорово было также лазить под мостками из одой секции коробов в другую и так далее, насколько можно было пролезть пятилетнему мальчишке и шестилетней девчонке. Там было темно, страшно, сыро и пахло поганками. Вообще мы много времени проводим у земли и на земле, всегда что-то ищем, копаем — то собираем цветные стеклышки, то фантики от конфет, то закапываем клады из этих же стеклышек и фантиков. Торф для меня не пустое слово, я знаю его на ощупь, он состоит из перепревших корешков болотных трав, у него коричневый цвет и кисловатый, железистый запах и вкус; он мягок под ногами и немного пружинит.
Как-то летом папа везет маму, Сашу и меня из Архангельска в деревню, где он родился и вырос. Мы едем на поезде, потом на машине, потом на телеге, как у Николая Рубцова: «Я уплыву на пароходе, потом поеду на подводе, потом еще на чем-то вроде, потом верхом, потом пешком пройду по волоку с мешком и буду жить в своем народе». Папа родом из Вологодской области. Его деревня называлась Павлово (теперь ее уже нет) и находилась недалеко от села Рослятино.
Вот мы в небольшой избе. Нас много, кроме нашей семьи здесь находятся дедушка Андрей Логинович, бабушка Наталья Павловна и моя тетя Люда, большая девочка. Мы спим на полу на матрасах, бабушка на печке, а дед с тетей Людой на сеновале. С утра до вечера в дверях в комнату стоит толпа деревенских ребятишек, которые молча смотрят на нас, как на чудо — мы городские, здесь таких не видели. Нас с Сашей наперебой носят на руках, рассматривают нашу одежду и сандалии, удивляются нашему выговору и сами говорят на каком-то странном и непонятном наречии. Саша с утра сидит на горшке и картаво ноет: «Зачем давали кгутые яйца?» Он повторяет эту фразу без конца, и она, эта фраза, и Сашина картавость, и его ноющий голос навечно оседают в моей памяти.
