От цветочного рынка мы двинулись в сторону пирса, на котором росли и качались под ветром непривычные для нас высокие финиковые пальмы. И здесь, недалеко от порта, нам на глаза попался небольшой двухэтажный рынок, где продавали свежую рыбу и морепродукты. В Испании все, что касается еды — это мужское дело. Здесь на рыбном рынке мы не увидели ни одной женщины-продавщицы. Нас встретила поразительная чистота и какая-то праздничность этого помещения: влажный, только что вымытый пол, сверкающие витрины, внутри которых на льду лежала, хватающая воздух ртом и жабрами рыба самых разных расцветок и величины. Здесь распускали щупальца кальмары и осьминоги, а на блюдах, тоже на льду, горками лежали креветки, красовались омары, устрашающе шевеля клешнями, и томились устрицы в закрытых раковинах. Остро пахло морем и ни с чем не сравнимой свежестью недавно пойманной рыбы. По другую сторону витрин стояли продавцы-мужчины в белоснежных куртках с закатанными рукавами и таких же белоснежных шапочках. Они с достоинством посматривали на нас, решая про себя, покупатели мы или нет.
Вот и все, что мы увидели в Испании. Мы не ездили ни в роскошный Мадрид, ни в загадочную Барселону, но я была этому даже рада, потому что нам удалось увидеть город, который не часто показывали туристам из Советского Союза. Было в этом городе что-то настоящее, не парадное, не напоказ. И именно это было для меня ценнее всего. Я увидела настоящих испанцев, таких, какими они бывают каждый день, и почувствовала сходство с ними, через их такие обыденные лица, через те простые занятия, которым они предавались, не обращая на нас внимания. Здесь был провинциальный ритм жизни, и я уверена, что другой народ можно узнать только в провинции, там, где меньше приезжих, где четче видны национальные особенности людей, где они не размыты большей общностью и массовостью, например, общеевропейской или азиатской.
Внезапно, по выходе из Картахены, затосковал Устюженский механизатор, Паша. Это была настоящая ностальгия, тоска по Родине. Паша забивался в угол в комнате отдыха или садился рядом со мной у бара и, почти плача, начинал рассказывать мне о своей семье, о доме и о том, как он по ним соскучился. Начиная с Испании, он ни о чем больше не мог ни думать, ни говорить. Не мила ему стала вся эта поездка, бесконечное море, ограниченное судном жилое пространство, постоянно веселящиеся вокруг люди. Не мила стала и сама жизнь без привычных просторов родной Вологодчины, без полей, которые он привык пахать, без любимой, ветреной жены-молодухи, без чудесной долгожданной дочурки, которой он вез целый ворох подарков. Под конец он только тихо скулил, по-вологодски окая: «Хочу в Устюжну, домой хочу!» Так продолжалось до тех пор, пока мы не ступили на одесский причал, пока он не увидел наших таможенников, толпы соотечественников и не услышал в изобилии родную речь, приправленную добродушным матерком. Ностальгии как не бывало! Ее заменило упорное стремление скорее сесть в поезд и домой, домой, с четким пониманием того, что дороже и лучше родных краев нет ничего на свете!
