Она даже не вскрикнула.
Она судорожно замерла.
И он вовремя остановился, чтобы не навредить, не причинить боль.
— Вери велл, — сказала она. — Подожди немного.
— О'кей, — ответил он, переводя дыхание. — О'кей.
Она поймала на пальцы слабую горячую струйку девичьей крови.
Она поднесла окровавленные пальцы к его губам.
Он принял на кончик языка это свидетельство свершившегося чуда.
Это он, а не кто-то другой, стал у нее первым.
И теперь навсегда, навсегда, навсегда он останется им.
Навсегда.
— Больно? — спросил он губами, окрашенными священной кровью весталки.
— Почти нет.
— Мне продолжать?
— Сорри.
— Продолжать?
— Дай расслабиться.
— О'кей.
И он, дожидаясь команды, принялся целовать попеременно то левый сосок, то правый, то левый, то правый, то левый, то правый.
Она же машинально впилась ему ногтями всех десяти пальцев между лопаток, как бы опасаясь продолжения кровавого нашествия.
Но вот страх ее заглушило новое возбуждение, которое он породил, целуя набухшие соски.
И скованность прошла.
— Гоу! — прошептала она, обмирая. — Гоу!
Теперь он вошел в нее, пусть и не резко, но до самого дна.
И вот элементарный половой акт, совершаемый по взаимному согласию, акт, совершаемый впервые и ею, и им, акт, происходящий в полумраке русской бани, вдруг преобразился в нечто подобное полному и абсолютному счастью, в небывалое единение души и тела, тела и души.
Когда хочется длить, длить и длить это утонченное, трепетное, пронизывающее каждую клеточку организма состояние. Когда хочется вечно пребывать в положении любящего и любимого, любимой и любящей, когда вещный мир перестает существовать и остаются только двое соприкоснувшихся с наивысшим блаженством. Двое бесконечно желающих сделать столь же приятно ему, как и себе, себе, как и ей, столь же щедро и безумно, столь же страстно и трепетно…
Но все когда-нибудь кончается.
Он испустил крик, свидетельствующий о неимоверном блаженстве, затмевающем все ранее испытанное.
Она, приняв обильную порцию того, что полагается, и куда полагается, ответила ему продолжительным, сладостным, многозначительным стоном.
Не зря он медлил и не форсировал, не зря.
Он попытался высвободиться от нестерпимо великолепного кайфа, чтобы хотя бы передохнуть чуток, но она резко догнала его отклоняющееся тело и не позволила разъединиться.
Тогда, восстанавливая сбившееся дыхание, медленно приходя в себя после впервые изведанного сверх-кайфа, он расслабился и перестал делать попытки к отступлению.
