— Я уже слышал об этом раньше, — заявил Хирн, отставив ногу в сторону.
— Что, мне снова нужно скомандовать вам "смирно"? — спросил генерал, усмехнувшись. — Вы упрямы, Роберт, и это разочаровывает меня. Я возлагал на вас кое-какие надежды.
— Я просто плохо воспитан.
— Да, пожалуй. А вообще, гм… вообще вы в достаточной мере реакционер, так же, впрочем, как и я. Это ваш самый большой недостаток. Вы боитесь этого слова. Вы отказались от всего, что унаследовали, потом вы отбросили все, что узнали и выучили позднее, и тем не менее все это не надломило вас. Этим, собственно, вы и произвели на меня большое впечатление — светский молодой человек, который не надломился, который сохраняет здоровую психику. Вы понимаете, что это своего рода достижение?
— А что вы знаете о светских молодых людях… сэр? — спросил Хирн.
Генерал закурил сигарету.
— Я знаю о них всё. Правда, такое утверждение звучит настолько неправдоподобно, что люди отказываются верить вам, но на этот раз оно соответствует действительности. — На лице Каммингса появилась добродушная улыбка. — Плохо только, что у вас сохранилось одно убеждение: когда-то вам вбили в голову, что "либерал" означает только хорошее, а "реакционер" — только плохое, и вы никак не можете отказаться от этой мысли. Вся ваша шкала ценностей заключена между этими словами, всего двумя словами. И больше вы ничего не признаете.
— Может быть, вы разрешите мне сесть? — спросил Хирн, переминаясь с ноги на ногу.
— Да, пожалуйста. — Каммингс посмотрел на него и спросил абсолютно безразличным тоном: — Вы не обижаетесь, Роберт?
— Нет, больше не обижаюсь.
С запоздалой проницательностью Хирн неожиданно понял, что генералу это тоже кое-чего стоило — приказать ему встать. А вот чего именно — трудно было сказать. Во время всего этого разговора Хирн, по существу, оборонялся, взвешивал каждое слово, а вовсе не свободно выражал свои мысли. Но неожиданно он понял, что и генерал был точно в таком же положении.
— У вас, как реакционера, большое будущее, — сказал Каммингс. — А вот моя беда в том, что на моей стороне нет ни одного порядочного мыслителя. Я — феномен и поэтому чувствую себя одиноким.
"Между нами всегда существует какая-то неопределенная напряженность, — подумал Хирн. — Его и мои слова и мысли всплывают на поверхность, как бы преодолевая плотный противодействующий масляный покров".
— Вы глупец, если не понимаете, что предстоящее столетие — это столетие реакционеров, которые будут царствовать, может быть, целое тысячелетие. Это, пожалуй, единственное из сказанного Гитлером, что нельзя назвать результатом стопроцентной истерии.
