Къ ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взоръ ея очей;
Дѣвицы проходили тише
Предъ ней по залѣ: и всѣхъ выше
И носъ и плеча подымалъ
Вошедшій съ нею Генералъ.
Никто бъ не могъ ее прекрасной
Назвать; но съ головы до ногъ
Никто бы въ ней найти не могъ
Того, что модой самовластной
Въ высокомъ, Лондонскомъ кругу
Зовется vulgar. Не могу...
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести:
Оно у насъ покамѣстъ ново,
И врядъ ли быть ему въ чести.
Оно бъ годилось въ эпиграммѣ...
Но обращаюсь къ нашей дамѣ.
Безпечной прелестью мила,
Она сидѣла у стола
Съ блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И вѣрно бъ согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить сосѣдку не могла,
Хоть ослѣпительна была.
«Уже ли,» думаетъ Евгеній:
«Ужель она? Но точно... Нѣтъ...
Какъ! изъ глуши степныхъ селеній...»
И неотвязчивый лорнетъ
Онъ обращаетъ поминутно
На ту, чей видъ напомнилъ смутно
Ему забытыя черты.
«Скажи мнѣ, Князь, не знаешь ты,
Кто тамъ въ малиновомъ беретѣ
Съ Посломъ Испанскимъ говоритъ?»
Князь на Онѣгина глядитъ.
— «Ага! давно жъ ты не былъ въ свѣтѣ.
Постой, тебя представлю я.»
— «Да кто жъ она?» — «Жена моя.»
— «Такъ ты женатъ! не зналъ я ранѣ!
Давно ли?» — «Около двухъ лѣтъ.»
— «На комъ?» — «На Лариной.» — «Татьянѣ!»
— «Ты ей знакомъ?» — «Я имъ сосѣдъ.»
— «О, такъ пойдемъ же.» — Князь подходитъ
Къ своей женѣ, и ей подводитъ
Родню и друга своего.
Княгиня смотритъ на него...
И что ей душу ни смутило,
Какъ сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не измѣнило:
Въ ней сохранился тотъ же тонъ,
Былъ также тихъ ея поклонъ.
Ей-ей! не то, чтобъ содрогнулась,
Иль стала вдругъ блѣдна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губъ она.
Хоть онъ глядѣлъ нельзя прилѣжнѣй,
Но и слѣдовъ Татьяны прежней
Не могъ Онѣгинъ обрести.
Съ ней рѣчь хотѣлъ онъ завести
И — и не могъ. Она спросила,
Давно ль онъ здѣсь, откуда онъ
И не изъ ихъ ли ужъ сторонъ?
Потомъ къ супругу обратила
Усталый взглядъ; скользнула вонъ...
И недвижимъ остался онъ.
Уже ль та самая Татьяна,
Которой онъ наединѣ,
Въ началѣ нашего романа,
Въ глухой, далекой сторонѣ,
Въ благомъ пылу нравоученья,
Читалъ когда-то наставленья, —
Та, отъ которой онъ хранитъ
Письмо, гдѣ сердце говоритъ,
Гдѣ все наружѣ, все на волѣ,
Та дѣвочка... иль это сонъ?...
Та дѣвочка, которой онъ
Пренебрегалъ въ смиренной долѣ,
Уже ли съ нимъ сей часъ была
Такъ равнодушна, такъ смѣла?
Онъ оставляетъ раутъ тѣсный,
Домой задумчивъ ѣдетъ онъ;
