— Но ведь за всю жизнь что-то же сказала. Тебе, например?
— Рассказывала, — как-то неуверенно начала Антонина Тимофеевна. — Как ей хорошо жилось у графа. Какие вкусные обеды там готовили. Как вежливо и учтиво вел себя хозяин. Какая счастливая и беззаботная жизнь была у нее в то время. И все это говорила с сожалением, будто все время ждала каких-то перемен. Ты это хотел узнать?
Алеша думал. Ничего подобного бабушка ему не говорила, ничего не вспоминала. Тем более о своей беззаботной юности.
— А жизнь в действительности была несладкой у Серафимы, — продолжала мать. — Война — общее горе. Войну понимали даже грудные дети. Во время облав, когда матери убегали в болота или заросли с детьми, те не издавали ни единого звука. Их еще не успели научить самозащите, но они почему-то молчали. Тревога взрослых словно передавалась с молоком матери. Но вот война закончилась, все вздохнули свободно. А стало ли легче? — сделала паузу. — Вспоминаю, как мы, второклассники, ходили собирать колоски. Собирали их в мешочки, чуть ли не под счет. Потом несли на колхозный двор и сдавали, а себе не смели взять ни единого зернышка. А в каждом доме было голодно и холодно. Потом помогали взрослым выращивать кок-сагыз. Растение такое на болотах сажали, резину, говорят, из него делали. Искали гнилой картофель на прошлогодних участках. Из него пекли блины, чернее земли. Зато вкуснее, кажется, ничего не было. Да мало ли чего еще было. А ему, видишь ли, фактуры не хватило. Писать не было о чем! Кстати, и Журавского забрали в том же году, что и моего отца. Только месяцем позже. Но он каким-то чудом уцелел, остался жить в столице. Мы только теперь узнали, как делали «врагов народа». И чтобы тебе, сынок, стало яснее, скажу одно: в нашей деревне было арестовано и погибло в тюрьмах двадцать шесть человек, а в Великую Отечественную войну на фронтах — двенадцать. Из тех двадцати шести выжил один Журавский. Почему?
Думаешь, меня одну мучит этот вопрос? Нет. Об этом думают многие зареченцы…
Алеша побледнел. В его глазах появились льдинки, лицо стало напряженным. Многое из того, что говорила мать, он уже слышал и знал. Но о Журавском… И теперь он стал припоминать, как Самсон Иванович говорил осторожно, будто что-то скрывал. Мать его явно недолюбливала… За что? За то, что выжил, или на это есть другие причины?
— А какой тебе запомнилась бабушка?
— Я маленькая была, — сказала. — А мать мне помнится веселой. Часто смеялась, и тогда сверкал у нее золотой зуб. Мне всегда хотелось потрогать его. Он почему-то врезался мне в память точно так, как и фашистская консервная банка… Ладно, Алеша, мне готовиться к урокам, — Антонина Тимофеевна посмотрела на часы.
