Они расстались очень дружелюбно, крепко пожав друг другу руки. Мессинг задержал руку Михоэлса в своей.
– У меня ощущение, что вы прощаетесь со мной, – удивился Михоэлс.
Мессинг покраснел от растерянности, но нашел что ответить:
– Не очень часто мне удавалось пожимать руку королевской особы!
Оба рассмеялись: Михоэлс – чистосердечно, Мессинг – нервно и напряженно. Он просто страшился рассказать другу, что его ожидает. Надеялся, что видение было ошибочным и Сталин переменит свои намерения.
Сталин принял Мессинга в комнате, закрытой шторами, между которыми все-таки пробивалось первое весеннее солнце. Наверное, не хотел, чтобы во время их беседы телепат мог разглядеть его лицо.
– Видели Михоэлса? – хмуро произнес вождь.
– Видел.
– Я знаю. Даже о чем вы говорили. Но интересно, что вы прочитали в его мыслях?
– Они чисты… – начал Мессинг.
– Покрываете своего, – дернулся Сталин.
– Зачем? – сказал Мессинг. – Я знаю, что, когда еврейский театр вместе с главным режиссером Грановским решил остаться за границей, именно Соломон Михоэлс возглавил группу артистов, вернувшихся домой. На мой взгляд, он чересчур советский человек. Я правильно сказал «чересчур»? Иногда еще путаюсь в русском языке.
– Вы не скажете правды? – двусмысленно заметил Сталин. – Почему вы молчите? Что вы еще увидели, встретившись с Михоэлсом?
– Его смерть. В темноте… Было плохо видно.
– Ха-ха! – вдруг диковато засмеялся Сталин. – Даже я не вечен. Но грузины живут долго!
После ухода Мессинга Сталин дал указание Управлению культуры не занимать этого артиста в дальних от Москвы концертах.
А Мессинг, садясь в кремлевскую машину, услышал за своей спиной чисто звучащий бас:
– Вольф? Это ты, Вольф?
– Поль? – обернулся Мессинг!
Они обнялись как старые друзья, когда-то вместе выступавшие в Берлине в одном варьете и не видевшиеся с довоенных лет.
Кремлевские курсанты с недоумением, но по уставу спокойно наблюдали странную, не предусмотренную графиком встречу.
Известный прогрессивный американский певец Поль Робсон приехал на прием к Сталину в то время, когда Мессинг покидал Кремль.
– Я буду выступать телевизор, – с трудом подбирая русские слова, произнес Робсон. – Прямой эфир!
Мессинг отвел Робсона в сторону и на бумажке латинскими буквами начертал три куплета песни, шепотом сообщив ее название. Робсон понимающе кивнул головой:
– О’кей, камарад!
Концерт состоялся через несколько дней, и в конце выступления Робсон спел эту песню. Опешивший от неожиданности диктор, волнуясь и заикаясь, сказал, что певец исполнил песню защитников Варшавского гетто.
