На что уж Вергилий много знал, а вот и его подвесили на башню в корзине всему Риму на погляденье. Но от этого он не лишился ни славы, ни имени своего.
ПАРМЕНО. Но ведь он не был осужден.
СЕЛЕСТИНА (вытерла слёзы). Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных? Её заставили сознаться лживые свидетели и пытки в том, чего не было. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче. Твоя матушка столько вытерпела на этом свете, Господь, надо думать, хорошо наградил её на том.
ПАРМЕНО. Хватит. Поговорим о делах насущных, это важней, чем вспоминать мертвецов. Ты забыла, что обещала свести меня с Ареусой?
СЕЛЕСТИНА. Раз обещала, значит не забыла. Зайдем к ней по дороге.
У дверей какого-то дома, очертания которого едва можно было различить в темноте, они остановились. Селестина, как кошка, в темноте видит, ей тут всё родное и близкое в её Испании, в этом городе, она и на ощупь, и с завязанными глазами везде пройдет.
Подожди под лестницей. Я поднимусь, погляжу, удастся ли наладить дело.
Постучала в дверь. Дверь открыта. Вошла Селестина, осмотрелась, поползла по лестнице вверх. Ареуса в кровати скучает, рядом — свечка, ветром пламя колышется.
АРЕУСА (жеманно). Кто? Кто в такой поздний час поднимается в мою комнату?
СЕЛЕСТИНА. Твоя старая поклонница.
АРЕУСА. Я уже спать укладывалась.
СЕЛЕСТИНА. С курами, доченька? Ты так не разбогатеешь!
АРЕУСА. Иисусе! Я сейчас оденусь, а то мне холодно.
СЕЛЕСТИНА. Нет, не оденешься! Наоборот, ляжешь, тогда и поговорим.
АРЕУСА. Мне весь день нездоровится. Не порок, а нужда заставила меня пораньше сменить юбку на простыню.
СЕЛЕСТИНА. Так не сиди же, ложись и укройся, а то ты похожа на сирену. Ай, как пахнет твое белье! Оно все из кружев! До чего же ты свеженькая! Что за простыни и одеяло! Что за подушки! И какие белые! Просто что твой жемчуг! Чтоб такой была моя старость! Дай мне разглядеть тебя да нарадоваться.
АРЕУСА. Тише, матушка, не трогай меня, не щекочи. Смех меня разбирает, а от него боль разыграется ещё пуще.
СЕЛЕСТИНА. Какая боль, душенька моя? Ты шутишь?
АРЕУСА. У меня матка поднялась к груди, давит, сил моих больше нет.
СЕЛЕСТИНА. Дай-ка пощупать. Мне, грешной, такая боль тоже малость знакома, у всех нас есть или была матка и эти горести.
АРЕУСА. Вот тут я ее чувствую, над желудком.
Селестина засунула руку под одеяло, щупает Ареусу.
СЕЛЕСТИНА. Какая ты пухленькая! Что за груди! Бог дал красоту, чтоб зря пропадала юная свежесть под горой сукна да полотна? Не будь собакой на сене! Сама-то не станешь собой наслаждаться, пусть хоть другой насладится!
