По мнению Джорджа Мюллера, заблудиться в этом городе был способен разве что круглый идиот, однако Пол Колби полчаса простоял на какой-то станции метро, нажимая кнопки и высвечивая лампочками разных цветов все более и более сложные маршруты, пока подошедший к нему глубокий старик не объяснил, как добраться до клуба Красного Креста. И хотя буквально все знали, что проводить время в этом здании могут только настоящие лопухи, он заполз там в свою постель так, словно она была его последним прибежищем в этом мире.
На следующий день все сложилось еще хуже. Его мучило похмелье, и он с грехом пополам оделся лишь к обеду; потом, кое-как спустившись вниз, заглянул во все общие комнаты, ища Джорджа Мюллера и понимая, что не найдет его. А потом он долгими часами ходил по улицам на гудящих ногах, предаваясь унылому удовольствию — брюзжанию. Что, черт подери, такого уж прекрасного и великолепного в этом Париже? Хоть раз кому-нибудь хватило мужества сказать, что это самый обычный город — такой же, как Детройт, или Чикаго, или Нью-Йорк, — с тротуарами, полными спешащих куда-то бледных, угрюмых людей в деловых костюмах, город, где слишком много шума, и выхлопных газов, и, чего там греха таить, обыкновенной грубости и нецивилизованности? Кто-нибудь хоть однажды признался, что чувствует себя здесь несчастным, растерянным и утомленным, да еще одиноким до чертиков?
Ближе к вечеру он открыл для себя белое вино. Оно исцелило и развеяло его похмелье; оно притупило остроту его злости, превратив ее в почти что сладостную меланхолию. Оно было приятным на вкус, сухим и мягким, и он выпил его очень много — мало-помалу, в одном гостеприимном кафе за другим. За разными столиками он находил разные варианты самоуспокоения и наконец стал гадать, как выглядит в глазах окружающих, — сколько он себя помнил, это было самой тайной, самой прилипчивой и наименее заслуживающей восхищения его привычкой. Он воображал, потягивая и потягивая белое вино, что посторонние, наверное, видят в нем тонко чувствующего молодого человека, погруженного в иронические размышления о юности, любви и смерти, — «интересного» молодого человека, — и на этой высокой волне самоуважения он приплыл домой и снова мирно заснул.
Последний день был днем смятенных мыслей и угасающей надежды, днем столь глубокой депрессии, что весь Париж тонул в ней, покуда время увольнительной неумолимо иссякало.
В полночь, снова на площади Пигаль и снова пьяный — а скорее, притворяющийся пьяным перед самим собой — он обнаружил, что остался практически без гроша. Теперь ему не хватило бы денег даже на самую потасканную из шлюх, и он знал, что в глубине души, пожалуй, к этому и стремился. Больше делать было нечего — и он потихоньку направился в глухой район города на стоянку армейских грузовиков.
