И скоренько Миша из тюремных стен вышел. Так скоро, что и не заметил никто его отсутствия… Но вышел теперь иным, далеко не вольным стрелком. Появился у Миши куратор в лице опера Евгения Дробызгалова, и стал Миша куратора просвещать по части секретной уголовной хроники… Гешефты Михаила продолжались уже с гарантией их полной безопасности, ибо надлежало ему «хранить лицо»; нажитого никто не отбирал, а Дробызгалов удовлетворялся блоком «Лаки Страйк», импортной бутылкой или же демонстрацией ему какой-нибудь пикантной видеопленочки, которую он именовал «веселыми картинками».
Откровенных взяток опер не брал. Но, с другой стороны, сволочью был Дробызгалов изрядной. Шантажом не брезговал, хотя подоплека шантажа была примитивненькой: мол, Мишуля, работай плодотворно, не финти, без утайки чтоб, а то узнают коллеги твои о тайном лице, скрытом за маской честного спекулянта, и, Мишуля…
Видел как-то Миша личное свое дело на столе Дробызгалова, и поразило его, что на обложке было выведено чьей-то чужой пакостной рукой: «Кличка – Мордашка».
– Почему это… Мордашка? – справился он у Дробызгалова с угрюмой обидой.
– Ну… так… соответствует, – дал опер расплывчатый ответ, убирая папку, оставленную на столе, видимо, по оплошности, в громоздкий сейф. – Спасибо скажи, что «харей» не назвали или «мурлом» там каким…
– Хрена себе!
– Не выступай, – отрезал Дробызгалов. – Обсуждению не подлежит. Вообще – ничего не видел, ясно?
– Грубые вы все же… менты, – подытожил Миша. – И вся ваша натура подлая налицо в этом… эпизоде. Правду говорят наши: самый лучший мент – мертвый.
– Ты мне… сука… – привстал из-за стола Дробызгалов.
– Шучу! – глумливо поджал губы Миша. – Шу-чу!
– Ты… сука… в следующий раз…
Впрочем, Дробызгалов быстро остыл.
Указания опера Миша выполнял, работал на совесть. Хотя, отметить надо, если и забирали кого-нибудь из Мишиного окружения, то красиво, наводкой не пахло, осведомителя милиция не подставляла. Более того, устранялись порой опасные конкуренты, перебивавшие Мише игру. И росла Мишина клиентура, росло влияние, рос штат шестерок, работавших на Мишу за свой процент, а шестерок за самодеятельность Миша тоже тюремным сроком мог наказать: и за нечестность, и за лень, да и вообще в зависимости от настроения…
Одно удручало Мишу: растаяла мечта о заграничной жизни, которую он лелеял едва ли не с малолетства, а заработанные тысячи постепенно теряли смысл. Он поднялся над бытием простых трудяг, но – как?! Вися на ниточке между готовыми сомкнуться ножницами, причем ниточка была ниточкой именно что для ножниц, для него же она представляла собою стальной трос, спеленавший его намертво.
