Сначала нам попадались навстречу одни сороки. Приближение людей ничуть не беспокоило их. Они лишь спрыгивали с тропинки, приподняв клюв. Когда день был уже в разгаре, мы заметили стаю ворон, опустившихся возле ущелья. Подъехав ближе, увидели, что птицы облепили какое-то животное, которое еще шевелилось.
— Они расклевывают падаль, — сказал Котус.
Это была еще живая лошадь. От острой боли, причиняемой воронами, или оттого, что кобыла почувствовала наше приближение, она приподняла голову и злобно оскалилась. Она тяжело дышала. Птицы не стали ждать ее смерти, расселись на теле лошади и, казалось, обсуждали его достоинства, изредка взмахивая крыльями и поклевывая шкуру. Почему при виде этого начинающегося отвратительного пиршества я подумал о судьбе Республики? Не потому ли, что представлял ее себе такой же смертельно раненной, поверженной на пути к далекой цели, но еще живой; над ней с фальшивой почтительностью склонились великие мужи, готовые вонзить в ее тело в любой момент свои острые когти?
— Прибей ее!
Котус вынул стрелу и послал ее в животное. Тело лошади пронзила конвульсия, и оно застыло навсегда. И тотчас самая жирная ворона, должно быть вожак, с раздутым зобом, проворно расклевала глаза лошади.
— Не смотри на это, хозяин! Поедем дальше, прошу тебя, нам нельзя медлить.
Не в первый раз он выводил меня из мрачного состояния. У него был особый дар воспринимать и брать на себя метания, сомнения, страхи, поселившиеся в моей душе. Я часто говорил себе, что ему дано понимать мое сознание лучше, чем мне самому. Мои поступки он осуждал иной раз беспощадно. Наши отношения можно было назвать суровой, настоящей мужской дружбой, но в то же время и трогательной привязанностью друг к другу, какой не встретишь в Риме, где льстивый ловкач становился желанным сотрапезником богача, а желторотый офицеришка в оплату за сомнительное пособничество награждался званием трибуна. Котус был, к счастью, человеком иной, благородной, породы. Если бы он служил моделью для Фидия, тот изваял бы с него Геракла, но никак не Аполлона.
Вот каким Котус вспоминается мне в ту пору, моя Ливия: присев на колено среди уже тронутых ржавчиной осени папоротников, он осматривается по сторонам; на нем широкий плащ, стальной шлем; живые голубые глаза его сверкают умом, он возбужденно вдыхает влажный воздух, насыщенный запахами замшелых скал, близкого леса.
— Знаешь, ты действительно похож на галла, — сказал он мне в тот день.
