Он стоял и кричал, и серовато-белые патлы, обрамлявшие его потускневшее, почти забытое лицо, раскачивались в разные стороны ей казалось, что она наблюдает, как сумасшедший старик разыгрывает перед ней капризного ребенка.
Но надолго его не хватило. Он быстро замолчал, ему стало стыдно не говоря ни слова, он сел, обхватив руками свою чудную голову. Извинения не заставили себя ждать, и он проговорил сдавленным молящим голосом:
— Господи, Сьюзен, прости меня. Не знаю, что на меня находит в такие моменты.
— Ничего страшного, — сказала она ему. — Давай просто оставим друг друга в покое на некоторое время.
И стоило им оставить друг друга в покое, как жизнь обернулась едва ли не сплошной чередой наслаждений. Это была жизнь нежная и тихая, жизнь умеренная, в этой жизни каждый из них мог отстраниться от беспокоящих другого проблем, не переживая, что уклоняется от своих обязанностей, и при этом ничто не мешало им возвращаться к старой близости, когда обоим этого хотелось словом, жили они мирно.
Посреди сложностей последующих двух лет случались и времена мира, времена торжествующего товарищества, перемежавшиеся периодами отчаяния, ссор и молчания казалось, все утряслось, и сложился, как говорил Дэвид, хороший брак.
— Слушай, Сьюзен! — окликал он ее время от времени с мальчишески-застенчивым видом. — Думаешь, у нас получится?
— Конечно, — отвечала она.
Вскоре после выхода США из войны[2], побудившей его круто изменить свою жизнь, Дэвид Кларк договорился о возвращении к преподавательской работе. Затем он написал губернатору Брэйди заявление об увольнении, что «замечательно» отразилось на его настроении, и попросил жену не беспокоиться о будущем. Все эти годы, что он не занимался преподаванием, объяснял он, были просто ошибкой, но грубой эту ошибку назвать нельзя, да и расплачиваться за нее не придется — из всего этого, наверное, можно даже извлечь какую-нибудь пользу, что, впрочем, не отменяет того факта, что он ошибся. По натуре он все же преподаватель. Всегда был преподавателем и, наверное, так и останется им до конца жизни.
— Если ты, конечно, не думаешь, — сказал он неожиданно робко, — что я всего лишь отступаюсь или что-то в этом роде.
— Почему я должна так думать?
— Не знаю. Порой мне трудно сказать, что ты думаешь. Всегда так было.
— Наверное, с этим уже ничего не поделаешь, — ответила Сьюзен.
И они замолчали. Стоял теплый летний вечер. Они сидели со стаканами холодного чая лед в них уже растаял, и водянистый чай был почти выпит.
