– Суд объявляет перерыв! – после долгой пауэы заставляет себя произнести чуть взмокший судья и резко поднимается с кресла.
Мне было тогда двадцать два.
Мир возникает из ослепительных солнечных лучей, пробивающихся сквозь закрытые шторы. В этом мире, устроенном удивительно правильно и справедливо, все состоит из любви и добра.
Сергей путается пальцами в моих волосах. Мне нравится его мускулистое тело, властные губы и глаза, блестящие, как агат на солнце. Мне не хочется вставать.
Пора… Из овального зеркала на меня смотрит красивое, избалованное, беззаботное существо. Оно блаженно потягивается и с удовольствием разглядывает собственное изображение.
– Через двадцать лет я еще буду молодой!– С этой приятной мысли начинается едва ли не каждое утро.
Я не знаю, что меня официально объявят старой сегодня. В один день. Это будет написано на бумаге черным по белому, как приговор:
«УДОСТОВЕРЕНИЕ No 087357. Фамилия – Рябова. Имя – Любовь, Отчество – Борисовна. Год рождения 1946. Пенсия назначена по старости, по группе инвалидности, в соответствии с законом о государственных Пенсиях…»
Эту бумажку принесет розовощекий работник СОБЕСА и изумится, что отдает бумагу вконец измученной, но совсем еще молодой женщине…[2]
Глава 10. «Американские горки»
22 мая 1973 года мне выдали копию решения суда. – Деньги будете получать ежемесячно, пенсия у вас будет девяносто три рубля. Секретарша суда смотрела на меня с завистью.
Сергей казался удовлетворенным до той поры, пока не обнаружил мою старую школьную тетрадку в косую линейку с хаотическими набросками карандашом: «лечении» в СПЕЦотделении ОБУХА его жены и ее соседки Анны Лузгай.
Тут он взорвался. Всю его деликатность, мягкость – интеллигентность, которой он гордился, как ветром сдуло.
– Ты что, собираешься написать книгу о порядках в СПЕЦбольничке?!. Покончить с моей карьерой одним смертельным укусом, змея подколодная. Сука!
Я сам, своими руками, все сожгу! Будешь рыпаться, отнесу все твои записки в КГБ! Убью! – Он рвал терадку, кричал и метался до полуночи, не заботясь, что он уничтожал не тетрадку, которую можно восстановить, а мою и без того затухающую любовь к нему, которую уж ничем не восстановишь…
Я давно дружу с исхудалым спортивным Юрой Маркишем, племянником уничтоженного еврейского поэта Переца Маркиша. Он вернулся из ссылки в Казахстане, и много лет мечтал уехать из страны, которую, как он говорил, всю ее историю возглавляют, под клики народного ликования, профессиональные провокаторы и убийцы. Уж какую неделю он уговаривал меня уехать из СССР. И чем дальше от Союза, тем лучше…
