Спохватываюсь в неизъяснимой тревоге, еще во власти видения. Не сразу начинаю воспринимать реальность, которая не несет мне облегчения. Гляжу перед собою... И вижу, как тихо входит хирург. Да, это он, в белом халате с засученными по локоть рукавами, быстро подходит к моей койке. Приподнимает простыню, смотрит на раны секунду-другую. С полуоборота, обращаясь к кому-то, жестко говорит:
— На стол немедля!
И, протирая очки, наклоняется ко мне, спрашивает:
— Кто у тебя из родни, Алеша?
Голос его показался сейчас мягче. “Откуда знает имя?” — проносится в голове. Чувствую: что-то сейчас произойдет непоправимое. Сильно волнуюсь. А тут еще мое заикание. Говорю, что дома осталась мать и что я у нее один. Он слушает внимательно. И вдруг в упор, почти шепотом произносит страшное:
— Ампутировать ногу будем выше колена. Но тебе бояться нечего. Ты молодой парень. Тебе жить и жить... Миллионы таких, дружок, как ты. — Видя мое смятение, добавляет: — Если этого не сделаем, через час умрешь...
Я потерял над собой контроль. Словно из подземелья доносилось: “Газовая гангрена”. Что-то говорилось и другое, но я перестал улавливать смысл человеческой речи, тисками схватила жестокая безысходность.
Но пробудились непонятные силы во мне: не могу смириться с уготованной участью. Что-то несвязно бормочу, сопротивляясь, как отчаянно сопротивлялся смерти те полтора суток, когда лежал на переднем крае среди дымящихся воронок с опрокинутым станковым пулеметом под пулями и снарядами врага.
Что было дальше? Дальше делал свое дело наркоз. Меня несло куда-то в звездный мир...
Сколько часов был без сознания, не знаю. Когда пробудился, первое, что увидел — богато расписанный лепной потолок. Юные красавицы в кисейных нарядах, а иные и вовсе в чем мать родила, бесстыже улыбались мне сверху. Роскошные стены, карнизы, высокие готические окна.
Где я? Во дворце каком-то? Пытаюсь вспомнить, что произошло за последние дни. Боль во всем теле. Опять наплывает бред. Но усилием воли стараюсь удержаться в яви. Смотрю в полукруглый зал. Вдоль стены деревянные нары в один этаж. На них — тяжелораненые. Белизна бинтов и простыней раздражает глаза. Кто-то тяжко стонет, кто-то кричит, матерно ругается, мечась в бреду. А кто-то предсмертно хрипит, задыхается... Здесь лежат безрукие и безногие. В их числе — и я...
Остаток дня я бредил. Вечером, придя в себя, увидел, что мой сосед накрыт простыней. Он мертв. Его уносят.
