Воистину, я сотворил себя сам — подобно божеству, поделившемуся со мной именем. Тело. Лицо. Ум и Эго. Татуировки на плечах и спине. Кусочек неба над левым глазом. Если в этом и участвовали чужие умы и чужие руки — то исключительно следуя моим эскизам, моим пожеланиям.
Перед выходом прихватил двухтомник Жене и антологию французской поэзии — чтобы юноша не скучал на жесткой госпитальной койке — и блок дорогих сигарет из личных запасов. Поймал тачку — к счастью, пробок на пути не возникло. У входа в снулое здание, напоминающее казарму, затарился апельсинами, гранатами и клубникой в изящной корзиночке.
Он выглядел еще жальче, чем я ожидал.
В самом углу палаты, у двери ('у параши'), лишенный наволочки и простыни, в кричаще-желтой футболке на три размера больше. Не смытая и размазанная косметика вкупе с распухшей нижней челюстью, изменившей лицо до неузнаваемости, являли столь сюрреалистическое зрелище, что я пожалел о забытом в спешке фотоаппарате.
Первым делом меня обломали насчет фруктов: любые жевательные движения страдальцу были строго запрещены — исключительно глотательные. Соки, сливки, спрайт. Помимо соков и сливок было выражено пожелание иметь на время пребывания в казенных стенах ноутбук. Как же, как же. Разве можем мы прожить хотя бы сутки без размазанных по экрану монитора соплей лузеров с любимого форума, без комментов восторженных дурочек в 'живом журнале' под очередным шедевром.
Мне было позволено не сразу бежать за ноутбуком, а выкурить вместе по сигарете.
В курилку мы выходить не стали, дымили в палате, перебравшись к окну. Со-палатники, тихие особи разной степени небритости и забинтованности, не возражали. (Впрочем, молчание, как мне объяснили и как я сам склонен был подозревать, не было присуще им имманентно — но вызвалось шоком от моего появления на сцене. Не зря все-таки я приводил себя в порядок по полной программе, отринув облегченный вариант.)
Медработников тоже можно было не опасаться — как я понял, они заглядывали в палату настолько редко, что больные даже не успевали запомнить лиц врачей и сестер милосердия.
Мы курили…
Я еле сдерживался, чтобы не припасть губами к бледному кроткому рту с остатками перламутровой помады, не отобрать у него, не втянуть в себя дым, побывавший в его легких, теплый и терпкий. Слиться с ним, проникнуть в него — хотя бы таким способом.
Разумеется, меня останавливали не снулые субъекты в пижамах, не сводившие с нас припухших глазок, позабывшие даже жевать и чесаться. Я опасался — имея на то все основания, — что он отстранится, отвернет губы с капризной гримаской. А то и отодвинется.
