«Как же определялась политическая физиономия предполагавшейся новой власти? За отсутствием политической программы мы можем судить только по косвенным данным: в составленном предположительно списке министров, кроме указанных выше лиц, упоминались Керенский, Савинков, Аргунов, Плеханов; с другой стороны — генерал Алексеев, адмирал Колчак, Тахтамышев, Третьяков, Покровский, граф Игнатьев, князь Львов. По свидетельству князя Г. Трубецкого, этот кабинет должен был, по словам Корнилова, „осуществлять строго демократическую программу, закрепляя народные свободы, и поставить во главу угла решение земельного вопроса“. А включение в кабинет Керенского и Савинкова должно было служить для демократии гарантией, что меры правительственного принуждения не перейдут известных границ и что „демократия не лишается своих любимых вождей и наиболее ценных завоеваний“» (Деникин).
Где же здесь реакционно-реставраторские устремления и планы?
Мы не будем приводить свидетельств (вплоть до сочинений Троцкого и показаний Керенского и Савинкова по делу Корнилова включительно) того, что Керенский и его военное министерство знали все о подготовке Корнилова к «оккупации» большевизированного Петрограда, к разоружению боявшегося отправки на фронт петроградского гарнизона и к введению военного положения в обеих столицах, на военных предприятиях, на транспорте и, уж конечно, на фронте (последнее звучало бы юмористически, если бы не было столь трагично). Знали, двусмысленно соглашались, уклончиво санкционировали или, по крайней мере, не вмешивались — и беззастенчиво предали в последний момент.
Большевики, конечно, не включили «в свой кабинет» «любимых вождей» демократии, и ее «наиболее ценные завоевания» не были большевиками сохранены. Предатели не получили своих сребреников: их ославили пособниками и орудием корниловского «мятежа». Лишь через шестьдесят лет начала в России приподниматься железная завеса над тем, как все это было. О чем думал в предсмертные дни на родине (в советской тюрьме) Савинков, я не знаю. История его возвращения и гибели общеизвестна. Но Керенский, дожив в эмиграции до глубокой старости, так и не понял своей роковой роли (я не знаю лучшего исторического портрета, чем Керенский в «Красном Колесе» Солженицына: весь как на ладони).
Керенскому только путем передергивания фактов и подтасовки свидетельств и документов удалось на следствии по делу Корнилова (сентябрь 1917 года) квалифицировать попытку корниловского наступления на Петроград как мятеж
