Дверь номера была заперта. Я постучал.
— Это ты? — донеслось из глубины. Я подтвердил. Дверь отворилась, она стояла босиком на ковре, вид у нее был испуганный. Я отдал ей сумку и водрузил виски на стол.
— Отлично, что ты сам догадался, — сказала она.
Мы выпили. Ее рука со стаканом слегка дрожала. В номере стояла лишь кровать большого формата — королева, как я узнал потом, — причем посередине, две тумбочки, бар, столик, два кресла. Скромно и очень чисто. Я подошел к окну. Отсюда отлично были видны скалы и воды фиорда, которые и принесли меня сюда. Даже темный столбик маяка.
Было около четырех.
— Спустимся в бар, — предложила она. По-видимому, в номере ей стало неуютно. На первом этаже мы устроились в баре, отделенном от холла стеклянной стеной. Нам принесли кофе. На вопрос, что мы будем пить, я заказал текилу. И объяснил Ксении, что научился пить текилу только вчера вечером и хочу повторить урок.
Я начал говорить. С кем, как не с ней, первой соотечественницей, встреченной мною за десять дней на чужой земле, я мог говорить об этом. Шведы все как один интересовались перестройкой, пили за Горбачева, спрашивали — остались ли запретные с точки зрения цензуры темы в СССР. Я успокаивал их, что остались. Перечислял. Кое-кто из них записывал. Но говорить мне хотелось только об этом вот чуде переселения из мира в мир, хоть я не мог найти подходящих слов. Я вспомнил о том, как в ночном Бресте был уверен до последнего, что меня снимут с поезда. Стояли мы там больше двух часов, и ожидание было невыносимым. Казалось, решается моя участь, я не мог поверить, что граница расступится. Все оказалось буднично, и поезд пошел дальше — куда-то в ночь. Проснулся я рано утром, поезд стоял на перроне вокзала в Варшаве. Она казалась точно такой, как в моем давнишнем сне, — тоскливо серая. Как мы пересекли границу ГДР — не помню, пил водку с попутчиками. Наконец, экспресс «Восток — Запад» причалил к вокзалу в Берлине. Я выучил назубок все инструкции бывалых людей; я нашел электричку, которая отвезла меня на Александер-плац; я показал свои документы гэдээровским пограничникам, тревожно улыбаясь. Они вертели паспорт в руках, листали, переговаривались на незнакомом мне языке. Я сообразил, что они не хотят пропускать меня, и не поверил, когда они протянули мне мой аусвайс, а один сказал по-русски: — «Иди». Уже стемнело. Бессознательно, как будто каждое утро я делал эту пересадку, я сел точно в ту электричку, что повезла меня на вокзал «Цоо» Западного Берлина. Я даже не отдавал себе отчета, что я на Западе, а все смотрел, как какой-то тип в обмотанном вокруг шеи шарфе и мятом пальто с настырностью пьяного человека заставлял свою собаку держать на носу монету; монета падала, звенела на полу, далеко откатывалась. Тип ругался, вынимал из кармана другую. «Что это была за монета, — думал я, — пфенниг, должно быть?» Так же автоматически я взял свой чемодан и вышел из поезда вслед за типом и его собакой. Я шел по перрону с той небрежностью и неспешностью, что маскируют восторг и смятение. Кажется, это было чувство победы, и ради одной лишь остроты этого чувства стоило жить. Западный Берлин радужно сиял в темноте — ровно так, как сияла моя о нем многолетняя мечта. Он сиял ровно наоборот тому, как жидко светятся советские города по вечерам. На привокзальной площади я нашел все, что знал о Западе: порновидеотеку, иномарки, зазывные светящиеся рекламы, уходящие в небо. О Германии я знал еще, что здесь отменные сосиски запивают отменным пивом. Я был страшно голоден. Я хотел сигарет «Кэмел». Я хотел шнапса. Победу свою я должен был отметить сейчас же.
