– Никогда! – крикнула Лена, по-прежнему сидевшая на веранде. – Он на всю жизнь насмотрелся!
– Нет, почему же, – пробормотал Митя, хотя Лена была абсолютно права.
В этот момент он наконец понял, что тяжелее всего было не явное уродство здешних обитателей, как он пытался думать весь день, а их невероятная проницательность, высвечивавшая его собственные изъяны, включая те, которые он прятал от самого себя.
– Как вы здесь живете? – с ужасом спросил он. – Будто черепная коробка стала прозрачной и все потаенные мысли пропечатаны крупным шрифтом прямо на лбу!
– Да в общем так оно и есть, – улыбнулась Настя. – Просто болезнь обостряет интуицию. Но поразному. Некоторые «специализируются» на негативных моментах, как Лена. А другие, наоборот, видят всех такими хорошими, какими мы и сами себя не знаем.
– И кто же прав?
– Все по-своему правы. Когда болезнь задевает тело, обостряется ум, а ему доступен только верхний слой правды – наносной, где много сора. А если затронут интеллект, обостряется душа и видит нашу глубинную правду, которая у всех светлая.
– Так уж и у всех?
– Без исключения! – убежденно сказала Настя.
И тут произошло нечто странное. Митя, родившийся на редкость беззлобным существом, всегда старался избегать ссор и скандалов. Но Настина безоблачность внезапно вывела его из себя, показалась блажью, дуростью, розовым сном, который надо непременно разрушить.
– И у Сталина с Гитлером? – спросил он, заранее негодуя.
– Да! – без раздумий согласилась Настя. – Вам именно ум мешает с этим согласиться.
– Конечно! Потому что так думать – безумие! Они – людоеды! Миллионы жизней слопали – не поперхнулись! Плохо историю знаете! А не знать такие вещи – тоже безумие! И жить, будто ничего этого не было, – безумие! Люди травили людей в газовых камерах! Ставили опыты, как на крысах! И эти палачи – светлые и добрые внутри?! Только снаружи слегка подпорченные?! Как по-вашему?
– Я, – с мучением выговорила Настя, – не в силах к ним хорошо относиться. Но на самом деле так оно и есть.
– Дура ты, Настя, извини, пожалуйста! – крикнул Митя, ни разу ни на кого не повышавший голос, и яростно зашагал прочь.
Через секунду ему стало стыдно. Он бегом вернулся к стоявшей на обочине девушке и горячо заговорил:
– Послушай, подобное прекраснодушие, вся эта возвышенная вера в человека, были возможны раньше, в девятнадцатом, например, веке. Да и то с огромными оговорками. Но после всего, что было в двадцатом, говорить такие вещи – безнравственно! Понимаешь?
