— И ошейник — зеленый. Видел когда-нибудь зеленый ошейник? — вставил горячий.
— С номерком? — спросил любопытный.
— Вроде нет, — согласились на этот раз друг с другом оба очевидца.
Горячий добавил:
— Говорят, вторую неделю бегает по городу, во все дворы заглядывает.
— Сам видел, — подтвердил рассудительный. — Стоит на углу и всем в глаза заглядывает. А пройдешь, еще и оглянется, вроде размышляет: ты, не ты? А глаза — синие и умнющие-умнющие.
— Хозяина ищет, — заключил любопытный. — Потерялась.
— А может, какая сволочь с накрашенными губами бросила, — вновь возмутился горячий голос.
— Сволочь, может, не бросила, а бросил, — вступилась за честь пола интеллигентная дама с ярко накрашенными губами.
— А может, хозяин дуба дал, — уныло добавил мужичок в допотопном полупальто-москвичке и в кирзовых сапогах. — Шлепнул лишний стаканчик и — кондрашка тут как тут. От кондрашки спасенья нет: будь ты с собакой, будь с котом — все едино.
Разговор тут же задумчиво утих.
Я услышал об этой удивительной собаке еще не раз, и почему-то, когда очередной очевидец рассказывал о ней, мне становилось как-то тоскливо, горько и одиноко. А почему — не мог понять. Особенно таинственно волновало меня упоминание о зеленом ошейнике. "Ну почему, почему зеленый? — долго и затаенно думал я после очередного рассказа. — И почему меня это так щемяще трогает?"
Однажды я возвращался домой после "стариковской" вахты — до ноля. Было уже где-то полпервого ночи: гулко отдавались шаги в пустынных переулках, полная луна плыла над городом. Приближался Новый год, я легко и немного бессвязно думал о будущем, о том, что надо бы жениться: уйду в рейс, на кого дом оставлю? Курочек, гуляку Амвросия Платоныча, да и вообще…
Завернув за угол, я уже стал искать в кармане пальто ключи от калитки и дома. И вдруг на противоположной стороне улицы увидел белую собаку. Она сидела как раз напротив моей калитки, свесив голову и о чем-то, видно, думая. Я шагнул раз, другой. Собака услышала скрип снега, подняла голову, посмотрела и пошла мне навстречу. Луна светила у меня из-за спины, и, когда мы поравнялись, я как-то странно испугался: не чего-то либо, а именно чего-то такого, о чем словом и не скажешь. Бывает такая секунда-две, когда сердце холодеет от необъяснимого страха, вернее, от страха чего-то необъяснимого.
Я видел собак с глазами серыми, черными, темно-лиловыми, как две маслинки, и даже с кроваво-красными, как, наверное, у собаки Баскервилей. Но я еще ни разу не встречал — да и до сих пор не видел — еще ни разу не встречал собаку с такими грустными синими-синими глазами. Обычные грустные глаза собаки, потерявшей своего хозяина: уже слишком худой, но еще очень красивой. Волнистая и — чувствовалось — мягкая шерсть была длинна, густа и действительно белым-белехонька. Только кончик носа и коготки на снегу были черными.
