— Я не драпал, я бежал, — меня начало трясти от ярости. — Я бежал звать катер, который тебя спас. А ты, гад, побоялся протянуть Наташе руку, и поэтому она утонула.
— Ты драпал, как заяц, — усмехнулся Гриня.
Я размахнулся и ударил, но я не умею бить людей, и получился не удар, а пощечина: сильная и звонкая — кто-то из поварих охнул.
— А-а-а, — пугающе сощурился Гриня, но в это время Жора Булин взлетел на трап.
— Сгинь, тр-р-руболет, — рявкнул он. — Я не знаю, как было дело, но знаю, что ты это можешь — не подать руки.
Гриня обмяк, потух и, не глядя на меня, бочком прошел по трапу и устроился на противоположном борту за судовой надстройкой. Жора тоже спрыгнул на палубу. В это время пипикнуло семь часов и механик с "Путейца" запустил двигатель: два клуба дыма рванулись в небо из рокочущей трубы, затряслась палуба, и два матроса убрали трап.
— Марк, отдай! — крикнул молоденький капитан "Путейца".
Я сбросил гашу швартового конца с береговой пушки, и катер развернулся задним ходом.
Недели через две-три Петька сообщил, что Гриня уволился и устроился грузчиком на товарной станции.
А еще через два года, когда мы окончили училище, Петька погиб в свой первый рабочий рейс на лихтере "Рокша". Я справлял проводы в армию без него.
Неудачно как-то сложилась у меня судьба смолоду. Первую свою не понятую мной и невысказанную любовь, первого закадычного дружка детства, с которым никогда даже не заговаривал о дружбе, я потерял до того, как понял, что они — единственные в моей жизни. Потом будут еще и действительно были, но — какие-то не такие. Без которых, в общем-то, можно было бы прожить. А без них, без первых, нельзя. Без них просто-напросто не бывает.
За день до отправки я долго и бесцельно ходил по двору, пошатал низкий штакетник садика-огорода, поплотнее насадил голик метлы на черенок, потуже обвязал его — зима не за горами, тетушке придется самой выметать снег с дворовых дорожек. До этого, еще утром, я сложил в ящики инструмент, холсты, поделки из ракушек и дерева, которыми любил заниматься в часы непонятной юношеской печали, перенес в дом ящики, книги, картины и теперь никак не мог найти себе дело. Было воскресенье, но Изабелла Станиславовна дежурила, чтобы завтра иметь возможность целый день торчать в военкомате и на вокзале, украдкой плакать и совать в отцовский вещмешок какие-то пончики.
Стояла дождливая, слякотная осень, ноябрь был на исходе. Карликовые курочки сидели в крохотном курятнике печальные, сумах сбрасывал последние мокрые листья и поеживался под сырым ветром. У меня непривычно холодило кожу на остриженной голове даже под кепкой, и я все натягивал козырек на самые глаза. Тайная и злобная мысль терзала мне сердце, я боролся с этой мыслью, даже смеха ради прочитал две-три довольно поэтичные молитвы, способные образумить и успокоить встревоженную душу, готовую свершить грех мести. Но в конце концов языческая кровь отца-безбожника победила, я плюнул на все тетушкины заветы и пошел в сарай.
