Что ж, все достаточно откровенно, включая эту пикантную деталь относительно приказа гитлеровского командования. Не скажу, что это меня особенно беспокоило. Единственный вопрос для меня на протяжении последних пяти лет заключался не в том, убьют ли меня, когда схватят, а как убьют. За те памятные два дня, что я провел в гестаповском штабе на улице Сосэ, дом 11, что располагался сразу за министерством внутренних дел в Париже, я считал, что время мое кончилось, но я играл роль маленькой рыбешки, и они клюнули. Через два дня, когда меня везли в Польшу на работы в организации «Тодта» вместе с тысячами других несчастных, я выпрыгнул из поезда.
Минуя колючую проволоку и шагая по песку к воде, я думал обо всем, но главным образом о Симоне, одиноко живущей за морем в старом особняке, стоящем испокон веков и поныне в лощине среди буковых деревьев.
В голове все время крутилась одна и та же строчка, крутилась без конца. «Одиноко испокон веков и поныне». Строчка эта была из стихотворения, которое ей особенно нравилось. Его перевел с китайского Эзра Паунд. «И влетает ветер песчаный прямо в северные врата». Я всматривался в даль моря, и моя душа и мысли наполнялись воспоминаниями о ней, как вдруг кто-то окликнул меня сзади.
У дальнего края колючей проволоки стоял Джо Сент-Мартин и ждал. Тогда я крикнул ему:
– Не бойся, иди.
Он нехотя двинулся вперед, осторожно ступая первые несколько ярдов, затем, будто обретя уверенность, пошел быстрее. Он был лет на пять старше меня, значит, теперь ему то ли тридцать один, то ли тридцать два года от роду. Этакий крупный и хвастливый детина – не человек, а бык. Всю жизнь я недолюбливал его, а он, в свою очередь, испытывал ко мне презрение. Маленький Оуэн, Крошка Морган – так он меня всегда называл и при этом таскал и дергал за волосы. «Попляши, попляши, чумазый поросенок». В этой знаменитой старинной песне как бы отразилась вся валлийская суть его натуры.
Позже, когда мне было четырнадцать, я застиг его кувыркающимся в сене с Симоной, которая отчаянно пыталась выцарапать ему глаза. Я ударил его изо всей силы, какая только у меня была, и в ответ получил перебитую переносицу. Все это выглядело не очень галантно, но, когда он ушел, она плакала надо мной и поцеловала меня в первый раз, что, кажется, возместило все убытки. Ей тогда было шестнадцать лет, она была на два года старше меня; в том возрасте такая разница кажется огромной, но с тех пор для каждого из нас не существовало больше никого в мире.
