— А! — безнадежно махнула рукой Елена Сергеевна. — Привыкайте, Боренька. Тут что ни день, то сплошные сюрпризы. Как-нибудь улучим свободную минутку, да за хорошим коньячком я вам такое расскажу — обхохочетесь. Вот, кстати, о покойнице, — и она несколько раз быстро оглянулась и перекрестилась, будто боялась, не подслушивает ли их дух усопшей, пребывающий частично и тут, — вы знаете, что ее могила и памятник уже давно существуют? Все два года. На Байковом кладбище. Памятник какой-то известный скульптор делал — я фамилии не помню, но знаю, что он очень дорого берет за частные заказы…
* * *
Кстати, никто из описанных нами людей не заметил, что их аккуратно сфотографировал при выходе из конторы мужчина, сидящий за рулем синего «БМВ».
Они ругали погоду, им было не до того.
* * *
Врач разглядывал рентгеновские снимки неприлично долго. Он хмыкал, угукал, будто сонный филин; крутил их перед глазами, далеко отставлял руку, как человек, страдающий дальнозоркостью, и наконец спросил:
— Голубушка! Вы что, под танк попали?
— Ценю деликатность, с которой задан вопрос, Николай Сергеевич, — ухмыльнулась Татьяна. Впрочем, ухмылки этой — жесткой и невеселой — врач видеть не мог, ибо пациентка его как раз одевалась за ширмой. — Положим, под танк. Устраивает?
Врач резко изменил тон:
— Вы, наверное, и сами понимаете, что шансов у вас никаких. Я даже не стану голову морочить и что-то рекомендовать. Послушайтесь хорошего совета: не тратьте время, нервы и деньги. Поставьте Богу свечку, что вас вообще из этой мозаики сложили. И живите как живется.
Она вышла к столу, за которым он строчил в ее карточке какие-то непонятные закорючки. Всем известно, что почерк врача — иероглифы, недоступные даже гению Шампольона. Их можно продавать сотрудникам иностранных разведок под видом новых шифров и неплохо на этом зарабатывать. И потому она не смогла прочитать диагноз, хотя честно старалась.
Когда она возникла перед его глазами, он замер на несколько секунд, потом встряхнул головой и повторил:
— Живите всем на радость. Такие чудеса случаются раз в триста лет, поверьте двоечнику.
И протянул было руку, чтобы погладить по плечу, утешить. Но не посмел, отдернул. И долго еще, целый длинный приемный день все гадал, отчего вдруг испытал смущение и неловкость — он, врач, видевший, казалось, все. Это незнакомое ощущение его раздражало и вызывало досаду, ибо стояло поперек опыта и биографии, явственно указывая, что где-то есть другая жизнь. С возлюбленными, а не любовницами; нежностью и трепетом, а не примитивным желанием на три минуты ровно; трогательными отношениями, а не их постоянными выяснениями. И потому он кинулся к медсестре чуть ли не в ярости:
