Сказать, что это исключительно русский дух, было бы несправедливо: Екклезиаст>{10}написан тогда, когда о России и помину еще не было, и Марк Аврелий и Паскаль воспитывались не в России, но в то же время этот дух мягкого, светлого, религиозного отрицания праздного шума жизни нигде не веет с такою силой, как в безбрежных пространствах нашей милой России, которые слишком уж наглядно показывают человеку, как бесконечно он мал и как велики окружающие его пустыни жизни. Жутью веет от бескрайней степи нашей, и для победы над ней у человека есть только его немудрый конек, которого он сам же ласково-презрительно зовет волчьей сытью и травяным мешком; жутки эти темные леса, но против гнездящейся в них нечисти у русского человека есть только молитва, да и то перепутанная: «Господи Исусе… Миколаугодник… Спаси и сохрани…»; буйно, как моря, гуляют по весне наши могучие реки, а для преодоления их опасных просторов у нас есть только самодельный ботничок, который мы зовем душегубкой, и смело садимся в эту душегубку только потому, что двух смертей не бывать, а одной все равно не миновать. А раз можно чрез разгулявшуюся Волгу плыть в ботничке-душегубке, то можно идти с Павлом в безумный индийский поход>{11}, с Суворовым переходить Альпы>{12}, совсем не понимая, для чего это нужно, и терпеть все то, что мы теперь терпим.
И убедить Платона Каратаева в иной правде нет никакой возможности, потому что эта правда нашей бескрайной родины слишком властно говорит нам. В самом деле, велик как будто был Наполеон на улицах Парижа, но только сунулся он в русский океан и разом превратился в жалкий нуль. Вышина башни Эйфеля>{13}, и аэроплан, несущийся за облаками, и подводная лодка, уходящая в глубь океана, нас в величии человека нисколько не убеждают — нам милее видеть это величие в отрицании, в непризнании всякого величия.
Хорошо это или плохо — дело второстепенное, мне важно лишь отметить, что это так, что эта черта доминирует не только в солдате Платоне Каратаеве, но и в его фельдмаршале Кутузове, и в вельможе Петре Безухове>{14}, несмотря на то, что он становится декабристом, и в их поэте Льве Толстом. Мы все если не видим, то ясно чувствуем, что Россию наши властители теперешние ведут к погибели, а Платон стоит в сторонке и со своей необидной усмешкой говорит тихонько: «Ничего, дружок… Год страдать, а век жить… Червь капусту гложе, а сам допрежь того пропадав…». Он терпит не потому, что у него нет силы сбросить все это, а потому, что жизнь все равно страдание и человек со всеми ухищрениями его ничтожен…
