Ясно, что Сталин был склонен сравнивать свои успехи с успехами царей, и подобная склонность была симптомом отождествления с последними. На внутреннем фронте он, безусловно, превзошел царей в разрушительности и агрессии. Например, «Сталин уничтожил больше революционеров, чем все русские цари, вместе взятые» (224, 304). По оценкам, семь миллионов человек были расстреляны в сталинских тюрьмах между 1935 и 1940 годами, в то время как опричнина Ивана Грозного уничтожила всего четыре тысячи бояр (75, 210–211). Правда, оценка Антонова-Овсеенко, может быть, слишком завышена, но, согласно даже самым осторожным подсчетам (десятки тысяч — см.: 281, 230), Сталин все равно превосходит Ивана. Сталин, без сомнения, намеревался превзойти царей. Так, однажды он заметил в разговоре с Сергеем Эйзенштейном и Николаем Черкасовым, что Иван Грозный совершил ошибку, не ликвидировав достаточное количество своих врагов (62, 380). Сталин принимал личное участие в создании фильма Эйзенштейна «Иван Грозный». Не нужно быть психоаналитиком, чтобы понять почему. Многие, включая самого Эйзенштейна, воспринимали Ивана в обеих частях этого фильма как изображение Сталина (см.: 207, 225 и далее; 280; 202, 256–264).
Лично перенеся царскую агрессию в дни революции, Сталин с психологической неизбежностью (а не только с «исторической неизбежностью», как говорит Дейчер) воспринимал царей как образец, который необходимо превзойти.
Как я указывал выше, у Сталина не было мании величия. У него было величие (не путать с харизмой). В основе лежала мегаломания, а не галлюцинация. Теперь мы можем видеть, что отождествление с определенным царским агрессором являлось важной частью мегаломанийной позиции Сталина.
Задолго до того, как Сталин стал тираном по типу царя, он уже отождествлял себя с царскими агрессивными агентами в охранке. Когда его грузинский товарищ Арсенидзе предложил представить ситуацию, в которой царская власть уже ликвидирована и время от времени может возникнуть необходимость применить силу против рабочих, молодой Сталин быстро сказал: «Да, если это необходимо, мы будем жандармами революции» (13, 223). Очевидно, что термин «жандарм» являлся для него чем-то большим, чем простая метафора. Сталин так сильно отождествлял себя с царской охранкой, что он вполне мог бы стать одним из них: «Вот что [Вера] Швейцер сказала Розе Землячке в 1931 году в присутствии Владимира Милютина: «Когда Коба приехал в район Туруханска незадолго до начала мировой войны, мы все решили бойкотировать его. У него была репутация убежденного карьериста и интригана, способного к любым анархистским действиям. В партийных кругах Петрограда и Москвы ходили определенные разговоры о связях между Сталиным и жандармерией» (75, 240).
