— Мы все свидетели последней воли государя! — Мстиславский еще больше приосанился и надул щеки.
— Все, все слышали! — закричали дружно бояре, даже Вельский присоединился к общему хору.
— Значит, нет духовной, — сказал Никита Романович, и удовлетворение в голосе его странно сочеталось с сокрушенным покачиванием головы. — Это не беда, коли есть единодушное слово Думы боярской, — добавил он раздумчиво и, обведя взглядом палату, спросил: — Что-то я Нагих не вижу. Или приболели ближайшие родственники царевича Димитрия?
— Живы-здоровы, — неожиданно выступил вперед Борис Годунов, — дома сидят, под защитой стрельцов.
— Кто приказал? — спросил Никита Романович.
— Я приказал, — коротко ответил Борис Годунов.
Это «я приказал» очень боярам не понравилось, и они накинулись на Годунова, на время забыв о Никите Романовиче.
Дмитрий Годунов бросился на защиту племянника: «Зачем нам здесь Нагие? Без них крику достает!»
— Да, шумный род, — кротко согласился Никита Романович.
— Сейчас — тихие, — ответил Борис Годунов, — сидят спокойно, никаких неудобств не испытывают. — И добавил миролюбиво: — Ежели настаиваете, можете пройти к ним. Посидеть, чаю попить с родичами, — надавил он на последнее слово.
— Благодарствую, — с легким поклоном ответил Никита Романович, — как-нибудь в следующий раз.
Успокоенный благостным тоном, я несколько отвлекся от происходящего и перестал вслушиваться в слова. Да и что толку в словах, я им никогда большого значения не придавал, верно говорят, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. В мыслях-то я и пытался разобраться, в первую очередь в своих. Я сводил воедино и выстраивал в цепочку разные события последнего дня: ожидание смерти царя, тайное возвращение Никиты Романовича, смерть царя, пустой Кремль, стрельцы на стенах и у ворот, заседание Думы боярской, избрание Федора, волнения в Москве, заключение Нагих, возглашение имени Димитрия, появление Никиты Романовича в Думе. Одно к другому хорошо пристегивалось и разумно объяснялось, но все вместе складывалось в картину тайного заговора. И писала эту картину хорошо знакомая мне рука. Я посмотрел на Никиту Романовича.
— Стрельцов везде поставили, ворота закрыли, свиту мою задержали и в Кремль не пустили! — говорил он, заметно горячась. — Я один въехал, с одним стремянным, как последний холоп! Где такое видано?! И зачем все это?
— Кто приказал? — строго, по-военному спросил Иван Петрович Шуйский.
— Я приказал, — ответил Вельский.
