А разговоры с Папой Монзано были у нас серьезные.
— Специалисты специалистами, ребята, а надо нам с вами что-то решать. Вы, стало быть, продолжаете настаивать на повсеместном распространении сибров?
— Да, — отвечал кто-нибудь из нас, а остальные молча кивали.
— Очень хорошо, — говорил Папа Монзано. — А вы подумали, что это может быть диверсия со стороны инопланетного разума, что это война, и ваши сибры в один прекрасный день взбунтуются и уничтожат людей?
— Подумали. И считаем, что это не так.
— Очень хорошо, — говорил Папа Монзано. — А понимаете ли вы, что мир, в котором мы живем сегодня, будет полностью разрушен вашими сибрами?
— В каком смысле? — уточняли мы.
— В смысле законов, моральных принципов, существующих политических систем, — пояснял Папа Монзано.
— Да, понимаем, — говорили мы, — и радуемся этому.
— Очень хорошо, — словно автомат, повторял он. — Ну а готовы ли вы предложить миру новую систему, новые законы и новую мораль?
— Совместно со Всесоюзным центром сибрологии, — отвечали мы.
И Папа Монзано улыбался.
— Так, может быть, прекратим этот рискованный спектакль со спрятанными сибрами?
— И сведем к нулю всю двухнедельную работу института?
— Брусилов, не валяйте дурака, — Папа монзано начинал злиться, — пора доставить сюда все сибры, включая человекокопирующий. По-моему, никто и ничто не угрожает вашим планам.
— Не знаю, — уклончиво замечал я.
— Чего вы боитесь, Брусилов? — спрашивал он прямо.
— Я боюсь уничтожения сибров. Я боюсь консервации сибров. Я боюсь вечного заточения сибров вот за такимим заборами из колючки.
— Мальчишка, — говорил Папа Монзано, — волшебник-недоучка. А смерти вы не боитесь?
— Нет, — отвечали мы, — смерти мы не боимся.
— Шучу, — невинно пояснил Папа Монзано. — Идите. Будем работать с вашими сибрами.
А бывали разговоры те-а-тет. Например, такой.
— Брусилов, признайтесь, у вас же остались в Москве сообщники.
— Нет, — врал я не краснея, — зачем мне сообщники? Сами посудите, товарищ генерал-лейтенант.
Я уже знал тогда, что никаким детекторам лжи я не подвластен, никакие психохимические средства на меня не действуют и никакой гипноз не способен заставить меня говорить или делать что-то вопреки собственной воле. Все это было в общем естественно: уж если Апельсин сделал волшебника в одном экземпляре, то мог ли он позволить кому-то управлять им? И я врал самозабвенно.
— Брусилов, но ведь мы же можем проверить.
— Александр Михайлович, — переходил я на доверительный тон, — я вас очень прошу, не трогайте моих родственников и знакомых. Для дела это ничего не даст. Да, некоторые из них осведомлены о моем открытии, но сибров у них нет, и они ни в каком смысле не могут называться моими сообщниками. Мой единственный сообщник — Апельсин. Мне этого хватает. А родственников и знакомых не надо трогать. А то я буду сердиться.
