Обидно было думать о деньгах. Обо многом обидно было думать. Как бывает обидно уезжать откуда-то, если сделал там не все, что хотел. Мы готовились уехать из целого мира. Навсегда. Как уезжают из прошлого в будущее. И кто мог оценить, все ли мы сделали, что могли, все ли успели. И казалось, можно еще что-то поправить, что-то изменить в уходящем мире, но на самом деле было уже слишком поздно. И мы поняли это с абсолютной, вакуумной ясностью именно теперь, когда вокруг был город, шумящий, разноголосый, пестрый, пахнущий горячим асфальтом, пылью, выхлопами автомобилей, дешевой парфюмерией и подгоревшей пищей, город, который так долго держал нас в своих каменных ручищах мертвой хваткой, именно теперь нам стало сладко до жути и жутко до сладчайшего восторга от того, что поменявшись с городом ролями, уже мы держали в руках его. И страну. И планету. И захватывало дух от этого ощущения.
А Артур сказал при встрече:
— Вы радио слушаете, алкоголики?
(Я вспомнил свой эксперимент с радиоприемником. Я скопировал его в работающем состоянии, обрезав сетевой шнут плоскостью экспокамеры. Копия точная, рассуждал я, должен говорить. Но отсеченный от розетки приемник говорить отказался.)
— Нет, — ответил я. — А что?
— С полюсом третий день связи нет. Точнее, с обоими полюсами. В Антарктиде, говорят, то же самое. Станция Амундсен-Скотт молчит, как рыба.
— Погоди, — сказала Ленка, — ты не части так. С ребятами-то что?
— А этого никто не знает, — мрачно, почти зловеще произнес Артур. — Сначала думали, что они просто не передали сводку, а теперь оказывается, что все передающие устройства вблизи полюсов не могут пробиться через какой-то загадочный экран. Так что у ребят, я думаю, все нормально. Однако никто не знает, сколько провисит этот экран. А каково им там без связи! И погода паршивая: с воздуха никакой видимости…
Мы стояли у подножия бронзового Пушкина, и жаркий августовский вечер душил нас в своих объятиях. Медленно, очень медленно угасало небо. Я слушал Артура и сверхъестественным чутьем «апельсинового монстра» безошибочно, остро и страшно чуял недоброе. Ох, как не понравился мне этот экран! Экран, возникший точно в день моей встречи в лесу. И я уже чувствовал, я уже знал, что эти, там, «наверху» не ограничатся одними лишь радиопреградами. Что-то гораздо более ужасное ожидало нас впереди.
Ничего этого я не сказал. Но Ленка все поняла сама. И до дома, до самой двери, мы ехали молча.
На следующий день экран не пропал. И еще через день-тоже. Но переменилась погода, и были начаты поиски. За пять дней, прошедших от последней сводки, они не могли уйти дальше, чем на семьдесят-восемьдесят километров, и область поиска была таким образом довольно четко ограничена. Вертолеты тщательно прочесали пару тысяч квадратных километров. Поиск шел только визуальный, сигналов не ждали, потому что все передатчики, оказавшиеся под колпаком таинственной радиоблокады в момент ее появления, разом вышли из строя по столь же простой, сколь и загадочной причине: источники питания в них разрядились до нулевого напряжения на клеммах.
