Доктор Пюшель был тогда в состоянии страшного возбуждения и полного истощения. Он был подавлен судьбой русских крестьян, которые хотя и косвенно, но все же по его вине уже стали жертвами сталинской коллективизации. Поступавшие к нему ежедневно со всех сторон ужасные вести потрясали его. Он потерял свою жизнерадостность и желание работать.
Однако он не оставил надежды убедить руководителей советского хозяйства и ответственных партийцев в том, что проводимые меры абсолютно неправильны и вызовут как раз противоположность того, что он проектировал.
Он тщетно старался добиться отмены предпринятых мероприятий. Глядя на его глубокое горе, я решил доложить его мнение о настоящем смысле предложенного им плана коллективизации моему начальнику Серго Орджоникидзе.
В ближайшем заседании президиума ЦКК я высказал такие мысли, о которых вообще можно говорить только в самом тесном кругу.
Однако Орджоникидзе, обыкновенно охотно выслушивавший мои соображения, в самом строгом тоне сразу прервал меня и спросил, уж не принадлежу ли я к тем, кто осмеливается стать поперек дороги этому «величайшему плану Сталина».
Потом он стал приветливее и начал мне излагать свой взгляд на этот предмет: «Крестьяне – это самые страшные классовые враги. Это не повредит, если какие-нибудь 10 миллионов из них будут уничтожены. Пока мужик, наш смертельный враг, нас не проглотил, мы должны его навсегда как следует взнуздать. Коллективизация – это наше средство укротить мужика. Мы не успокоимся, пока последний мужик не войдет в наш колхоз или не будет навсегда обезврежен».
Я был страшно смущен и потрясен. В угоду властному желанию Сталина должны быть беспощадно истреблены миллионы людей, вместе с женщинами и детьми. А партия не только молчала, но и покрывала это преступление.
С глубоким сожалением я рассказал потом Пюшелю о моем бесполезном выступлении.
Хотя Пюшель оказал незаменимую услугу Сталину и был признан одним из лучших спецов по сельскому хозяйству, но его оппозицию такому способу коллективизации его стали скоро ненавидеть.
Наркомат сельского хозяйства отказался возобновить с ним договор. Он должен был быть удален любой ценой за пределы СССР.
Хотя все связывавшие его договоры истекли, он хотел, как он мне говорил, остаться в СССР с научными целями. Он надеялся, что партия и правительство поймут, наконец, свою ошибку и проведут в жизнь его предложения в их первоначальном виде.
Он все еще не понимал, что тут дело идет не об ошибке практического характера, а о преступном замысле, распылить и пролетаризировать все русское крестьянство.
