— Нет, не надо. Она занята. Она любит работать. Зачем лишать ее удовольствия?
— Пропустить стаканчик в половине двенадцатого — самое хорошее дело, — сказал Бейнз, наливая себе лимонада. — Здоровью не повредит, а жаркое покажется еще вкуснее.
— Жаркое? — спросил Филип.
— У нас, на Золотом береге, — сказал Бейнз, — всякую еду называли «жаркое».
— Но ведь это не жаркое?
— А у нас там было бы жаркое на пальмовом масле. И на сладкое папайя[1].
Филип посмотрел в подвальное окно и увидел высушенный солнцем мощеный двор, мусорный ящик и ноги, мелькавшие за оградой.
— А на Золотом береге было жарко?
— Ну-у, ты такой жары даже представить себе не можешь. Это тебе не как у нас в парке, вот, например, сегодня — жара, но приятная. Там влажная, — сказал Бейнз, — гнилая. — Он отрезал себе кусок кекса. — Там все пахнет плесенью, — сказал Бейнз, переводя взгляд с одного шкафчика на другой, осматривая тесную подвальную комнату — пустыню, в которой человеку негде спрятать свои секреты. Точно сожалея о чем-то навсегда утраченном, он долго не отнимал стакан от губ.
— А почему папа там жил?
— Служба была такая, — сказал Бейнз, — вот как у меня здесь. А тогда я тоже там служил. Вот это была настоящая мужская работа. Веришь ли, сорок негров, и я ими командовал, и все они слушались каждого моего слова.
— А почему вы оттуда уехали?
— Женился на миссис Бейнз.
Филип взял кусок кекса и, жуя его, обошел с ним всю комнату. Он чувствовал себя совсем взрослым, независимым и умным; он понимал, что Бейнз говорит с ним как мужчина с мужчиной. Бейнз никогда не называл его мистер Филип, а миссис Бейнз называла, потому что она знала только одно — лебезить или командовать.
Бейнз успел повидать мир; он успел повидать не только ограду, не только усталые ноги машинисток, совершающих ежедневно один и тот же путь по Пимлико — с Виктория-стрит и обратно. Сейчас он сидел за стаканом лимонада с видом изгнанника, достойно принимавшего свое изгнание; Бейнз не жаловался; он сам избрал свою судьбу, и если его судьбой стала миссис Бейнз, в этом ему следовало винить только самого себя.
Но сегодня, когда в доме почти никого не осталось и миссис Бейнз убирала комнаты наверху, а у него дел никаких не было, он мог позволить себе побрюзжать немножко.
— Если бы можно, я бы завтра же туда уехал.
— А вы когда-нибудь убивали негров?
— В этом никакой надобности не было, — сказал Бейнз. — Конечно, с оружием я не расставался. Но плохо обращаться с ними вовсе не обязательно. Они от этого только дуреют. Знаешь, — сказал Бейнз, смущенно склоняя над стаканом голову с седыми редеющими волосами, — кое-кого из этих проклятых негров я даже любил. Их нельзя было не любить. Смеются, ходят, взявшись за руки; им нравится дотрагиваться друг до друга — приятно чувствовать, что с тобой рядом кто-то есть. Нам это непонятно — взрослые люди, весь день ходят по двое, взявшись за руки. Но это не любовь, а что-то другое, чего мы не понимаем.
