Но как ни силился, как ни напрягал Иван память, он не мог представить себе лица матери и ее одежды. Помнил только поддерживающую его руку, она была надежная и терпеливая, теплая и жесткая от крестьянской работы. Помнил и котомку за материнской спиной, где лежали еда, бутылка с водой и его одежонка.
Почему они оказались пешими на железной дороге и сколько прошли ― ему не запомнилось. Но вероятно, двигались издалека, так как не раз садились отдыхать, полдничали, а потом вновь считали телеграфные и километровые столбы.
Мама говорила ему, что они идут на свидание с отцом, но сама почему-то не радовалась этому. Иван видел, как она, отвернувшись от него, вытирает навертывающиеся на глаза слезы.
― Почему вы плачете, мама?
А она отвечала одной и той же фразой:
― Я не плачу, сынок. Мошка залетела. Вот глаз слезой и моется.
Наконец они пришли в город. К этому времени Иван смертельно устал ― не шел, а висел на материнской руке. Поэтому, наверное, и не запомнилась ему встреча с отцом, не сохранил он в своей памяти его тогдашний облик. Утром мамы уже не было.
Шли дни, и Иван вскоре понял, что матери больше и вовсе не будет: в избе отца ее место заняла другая женщина.
Иван не был открыто обижен в новом доме, но так и не прирос к нему. Чувствуя обостренным детским восприятием фальшь холодной вежливости и формальной заботы, он жил особняком. И чем больше подрастал, тем заметнее виделась граница, отделяющая его от мачехи, от отца и других детей. Иногда отец, ощущая обиженно-ревнивые взгляды Ивана, делал робкие попытки перешагнуть через водораздел, но наталкивался на отчужденность сына. Наконец, увидев однажды как-то по-особенному сутулую отцовскую спину, Иван окончательно понял, что он здесь лишний. И убежал, чтобы уже никогда не возвращаться. Он надеялся, что прадед Степан его примет. И не ошибся. Оттаял.
…Теперь, много лет спустя, зрелым умом Сохатый понимал, что со второго начала своей дороги ему довелось наблюдать неиссякаемое терпение и стойкость русского крестьянина в житейских невзгодах. Он не помнил в доме прадеда Степана пьяного крика и громкого злого голоса, упреков или жалоб кому-либо, сетования на недород или ранний снег.
Сердце Ивана Анисимовича наполнялось благодарностью, когда в его ушах вновь воскресали голоса: "Ваня, Ванюша, Ванечка, Иванушка, племянничек, племяш, внучек, правнучек…" И только один раз, нечаянно, он услышал, как прабабушка Марфа, лежа на печи и не видя его, говорила:
