— Сынок мой умер, Владимир Леонидович, — упредил его мысль Спаковский. — Пашенька мой… Не успели мы с Полиной возрадоваться чудесному обретению детушек наших, а Господь уже прибрал одного…
Коря себя за прошлые мысли, полковник шагнул к инженеру и обнял его за узкие, вздрагивающие от рыданий плечи.
— Мужайтесь, Александр Георгиевич. На все воля Божья…
Что он мог еще сказать старому соратнику? Как ободрить…
«Вот он, стервец!..»
Дормидонт Савельев никогда не считал себя умелым охотником. Да и не крестьянское это дело — бродить по лесам, полагаясь на удачу. Крестьянская удача — она в тяжелом каждодневном труде до седьмого пота. Только неустанным трудом можно добыть в суровом краю пропитание себе и своей семье, а охота — для бродяг и непосед вроде Ерёмы Охлопкова. Нашел он, правда, благодаря своей непоседливости Рай Земной и односельчан сюда привел, да не добавило ему райское житье-бытье ни умишка, ни трудолюбия. Так и носится, растрафа, где-то по лесам, по полгода-году домой носа не кажет, дети растут сиротами, жена на богатого соседа пуп рвет… Другой рай, железные свои зубы скалит, ищу. Чтобы уж никакой власти над мужиком не было. Чтобы один он в природной своей свободе землицу пахал и никому в ножки не кланялся. А разве можно совсем без власти-то?..
Нет, совсем без власти нельзя. Невозможно мужику на Руси без власти. Иначе не жизнь будет, а сплошное баловство. Совсем как при большаках, когда любой прохожий мог обидеть, последнее отобрать, а то и жизни лишить православного. Так что не по лесам шастать надо, а потом землицу кропить от зари до зари, Бога молить за чудесно вернувшуюся старую власть, да детям малым в головенки их пустые это вбивать. Пока поперек лавки лежат. И чтобы никакого баловства…
И никогда не взял бы Дормидонт в руки винтовку, кабы не повадился медведь скотину резать. И так напасть за напастью — то саранча адова все пожрала, то засуха, то мороз страшенный… А уж про хворь лютую, что, почитай, каждый третий дом в Ново-Корявой осиротила, и вспоминать страшно. Только истовой молитвой и совладали с бедой-злосчастьем. Твердил, правда, доктор городской, очкастый, что болесть эта как бы сама собой пресеклась — имутет какой-то у тех детушек, что выжили, прорезался. Да кто этот имутет видел-то? Это ж не зуб, не волосья — где-то глубоко внутре сидит. А может, и нет его совсем. Бабки-ведуньи шептали, что молочко помогло. Мол, нашли коровёнки крестьянские травку заветную, лечебную, а с той травки и молоко у них стало чудесное — любую хворь лечит. Молочком да молитвой и спаслись православные. Так что молиться на коровок корявинцы готовы были. Даже на Покров зарезать рука ни на одну не поднялась.
