Я бегло обежал его взглядом. Так и есть, все же не врет виртуалка! Текст был прописан карандашом (почерк, очевидно, принадлежал Родзянко) на обычном почтовом бланке, куда вклеиваются отрезки телеграфной ленты — грубо и торопливо.
— Нормальной бумаги не хватило? — весело спросил я.
— Недостаток времени, Государь, — как ни в чем ние бывало, оскалил зубы Родзянко. — Текст отречения составляли по дороге, в поезде. Бумаги и пера не нашли — откуда их взять в обычном железнодорожном составе? Да и торопились. У вас есть возражения против формы?
Я скупо пожал плечами. Возражений по форме у меня не было совершенно. Но мне не нравилось содержание.
Холодные строчки гласили:
«МАНИФЕСТ.
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно ниспослать России новое испытание. Начавшиеся внутренние волнения грозят бедственно отразится на ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской армии, благо народа, все будущее нашего дорогого Отечества требует доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. В эти решительные дни, мы почли своим долгом, в полном согласии с Государственной Думой, отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.
Да поможет Бог России.
НИКОЛАЙ».
Таким был текст отречения. Ненавязчивым и простым. Полным духа патриотизма и благих намерений заговорщиков. Жаль не знают они, к чему это приведет!
Лицо мое, вероятно, на мгновение превратилось деревянную маску. Невероятным усилием я заставил себя не показывать даже капли эмоций. Ни один мускул не дернулся, плотно сжатые губы не выдавили ни слова.
Сдерживая озноб в мгновенно озябших пальцах, я быстро подписал карандашом прозрачный бланк, небрежно бросил то и другое на стол. Как ни в чем ни бывало, отвалился на спинку стула. «Отрекся — как батальон сдал», писал по этому поводу сам Николай Второй. Возможно, так и совершаются самые страшные преступления против рода людского — элементарно и без эмоций.
Все, присутствующие в салон-вагоне- салоне, облегченно зашевелились, впиваясь глазами в серый лист с отречением. На столе покоилась ничтожная бумажонка, с карандашной подписью на телеграфном бланке, однако разрушительное могущество, заключенное в скромном типографском клочке почувствовали все — до глубины потрохов.
— Без печати бумага не действительна, как и без официального бланка, — все еще цепляясь за что-то, пробормотал Воейков.
