— Я не считаю вас убийцей, — сказал я. — Но не стоит заблуждаться, доктор Красовски. Порядочным человеком я вас тоже не считаю. Вы, действительно, преступник.
Красовски, наконец-то, взглянул на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций. Он не чувствовал себя оскорбленным моим замечание. Просто чуть заметно пожал плечами, словно в некотором удивлении.
— Преступник? Как и вы, доктор Вайсфельд, — спокойно ответил он. — Как и вы. И ваша очаровательная помощница. Мы все — преступники. Разве вы не получаете усиленный паек, в то время, как большинство несчастных обитателей Брокенвальда только что не пухнут с голоду? Разве вы не пишете в своих карточках «неработоспособен», зная, что такая запись иной раз равносильна смертному приговору? Но нет, вы получаете паек — почти два года, Вайсфельд, почти два года, не считая того злосчастного месяца, когда я вышвырнул вас из медицины, обвинив в некомпетентности. Не было у меня другого козла отпущения, а начальство вдруг озаботилось обилием тифозных больных. Какая муха их укусила? Впрочем, неважно. И вот, все эти месяцы, нисколько не терзаясь угрызениями совести, вы пишете роковые заключения о нетрудоспособности наших несчастных соплеменников, отгоняя мысль об истинном смысле вашей подписи в учетной карточке. Вы согласились на роль помощника ее величества Смерти, надеясь уцелеть… — Красовски устало снял очки, протер стекла, но вместо того, чтобы вновь водрузить их на тонкий нервный нос, отложил в сторону. — Да, — он вздохнул. — Вы помощник смерти. Я тоже, разумеется. Преступник? Да, я преступник. И вы тоже. Тоже, Вайсфельд. Мы преступники — хотя бы потому, что, будучи евреями, приняли правила игры, предложенные нашими врагами… Вы бывали в Польше, доктор Вайсфельд. Раньше, до всех этих кошмаров. В нормальной довоенной жизни. Разве у вас не возникало чувство брезгливости по отношению к тамошним евреям — бородатым и пейсатым, с их нелепыми для сегодняшнего человека одеждами, торчащими из-под жилетов кистями, с их мелочной регламентацией жизни? Разве вы не старались — на уровне инстинкта, доктор, на уровне подсознательном — подчеркнуть свое отличие от них и свою близость с нынешними нашими тюремщиками? Разве и сейчас вы не чувствуете, что лучше понимаете эсэсовца Заукеля, чем раввина Шейнерзона? Разве вы не сострадаете в большей мере немецкой аристократке фон Сакс, ставшей женой грязного еврея Ландау и по собственной воле оказавшейся в гетто, чем любой несчастной еврейке, прибывшей в Брокенвальд с очередным транспортом из Берген-Бельзена или Белостока?
