Хорошо, что я левша, а то пришлось бы мне еще и этому через пень-колоду обучаться. Дело в том, что я в 1824 году, то есть не я, а мое анахронное изображение, обязательно будет левосторонним по отношению ко мне нынешнему. Это закон. И если я здесь придерживаюсь правосторонней ориентации, то там буду выглядеть отъявленным левшой, а это обратит на себя внимание. Но поскольку я здесь левша, то там буду выглядеть как правша, привычки мои ничьего внимания не привлекут и переучиваться здесь мне не надо. Вам смешно? Смейтесь-смейтесь, а в моей аттестации анахрониста этот пункт вторым номером стоял и на меня работал. Попробуйте сыскать маловыразительного и незапоминающегося левшу! Почти нет таких, а спрос на них огромный. Кадровик из управления Главного хранителя вокруг меня так и вился! Главному хранителю инспекторы-контролеры нужны, чтобы охранять историческую среду от деятелей вроде нас с вами. А лучшие инспекторы — именно такие левши.
Выяснилось, что спецдраматург сделал свое дело лучшим образом. Главный хранитель, говорят, даже вздыхал, когда читал. Очень он надеялся, что мы ничего толкового предложить не сможем и на этом основании он, радуясь безмерно, убережет таврические степи от нашей суеты. Ан вышло, что напали мы на первоклассный сюжет. В том смысле первоклассный, что не способный пробудить в случайных встречных тех времен ни одного Шевеления мысли.
Доводилось мне слышать, что будто путешествовал я в том самом ландо, в котором мой тезка государь-император Александр II угодил под бомбу Русакова. Выдумки все это. Дормез мне соорудили по чертежам из Таллиннского музея дорожной техники. Сюртучок и шляпу подобрали в Тамбовском музее, а что-то вроде кульмана с пудовой гирей изготовили в Туле. В этой гире вся сила и была. Заложили в нее кюриевый источник и всю конструкцию датчика эйнштейноскопа.
И сундук мой был не сундук, а резонатор для датчика. В семье у Оскара Гивича еще со времен Эриванского похода сохранился сундук одного офицера, им оставленный и потом не востребованный. Видно, погиб бедняга. Именовался этот сундук почему-то «ермоловским». Брать его с собой нельзя было; вдруг его там кто-нибудь признает за свой — жуть что будет! Но реставраторы из Эрмитажа изготовили этому сундуку близнеца, а в той же Туле выложили внутри лентами фольги по моему эскизу.
Репетиции шли целый месяц. Вывозили меня во чисто поле со всем моим скарбом и оставляли на ночь. Мнусь я вокруг дормеза, дистанция мне обозначена — полсотни метров в любую сторону, есть у меня часы-луковица, огарок свечи, кремень, кресало, трут для добытия огня. Иные ночи я так в одиночку и проводил. Привыкал к обстановке. А иногда проносились мимо тройки. Я должен был в это время стоять рядом с дормезом на виду, чтобы ни у кого не возникло соблазна подобрать брошенный экипаж. Видят люди кто-то тут копошится, и едут себе мимо. А я рад-радешенек. Потому что ежели тройка остановится и меня оттуда окликнут, тут самая мука и начинается. Я не Щепкин, не Станиславский, лавры эти даже в раннем возрасте меня не соблазняли, сноровки актерской у меня никакой, все заготовленные фразы куда-то вон из головы вылетают. Но до того, чтобы я сказал: «Езжайте себе, товарищи, с богом!» — не доходило. Клянусь вам. Это уже приплели.
