НОВОЖИЛОВ СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ
12. 01. 1949 — 20. 06. 1996
— Поехали, — тихо сказал Лебедянский и первым пошел к машине. Он шел и чувствовал непонятную тоску, какую-то опустошенность. И вместе с тем ему стало легко, будто пришло избавление от какого-то неприятного обязательства. Уже сидя в машине, он понял, что оставил на кладбище душу Вениамина, и теперь ему ничто не мешает стать прежним Сергеем.
— Левановский на днях звонил, — отвлекла его от мрачных мыслей Лера. Она просто светилась от радости и все же пыталась до времени утаить ее причину. — Сказал, что хочет с тобой расплатиться и ждет, что ты, цитирую: порадуешь его еще чем-нибудь этаким.
— Как же, порадуешь… Разве что печатать левой рукой… Ну, а у тебя что нового, Виктор? — спросил Вениамин однокашника.
Данилевич самодовольно ухмыльнулся, многозначительно посмотрел на Леру, но ничего не сказал.
— Пап, я тебе не говорила, — выручила его Лера. — Пока ты был в больнице, я подала документы в университет на юрфак.
— Какой из тебя юрист… Провалилась?
— Вот еще! — фыркнула дочь. — Виктор Васильич помог. Поддержал. Поступила.
— Молодец, — рассеянно похвалил ее отец. — Виктор, я твой должник до гроба.
— Но это еще не все, — загадочно улыбнулась Лера. — Пап, я должна сообщить тебе одну вещь… Ты готов?
— Откуда я знаю, ЧТО у тебя на уме.
— Лера, не торопись, — остановил ее Данилевич. — Отцу надо хорошенько отдохнуть. Приедем домой, пообедаем, пропустим по рюмочке…
— А в чем дело? — насторожился Вениамин.
— Пап, короче… Я выхожу замуж! — не утерпела Лера.
— Вот тебе раз! Вы же поссорились.
— Правильно. Что, на нем свет клином сошелся, что ли?!
— Тогда, я не понимаю, кто твой жених?! Насколько это серьезно?
— Старик, поверь мне, это очень серьезно, — подал голос Данилевич. — Видишь ли, я очарован красотой твоей дочери и намерен украсть ее у тебя.
— Да вы оба с ума посходили, — начал было Лебедянский, но Лера, повысив голос, перебила его.
— Папа, давай договоримся: все, что ты хотел сказать по этому поводу, ты уже высказал!
Вениамин какое-то время смотрел на дочь, не мигая, потом махнул рукой:
— Делайте, что хотите.
Конечно, он обиделся. Но болезненное самолюбие в его душе боролось сейчас с непонятным безразличием, будто речь шла вовсе не о судьбе его дочери, а о чем-то отвлеченном, абстрактном. Лера закусила губу и боялась смотреть на отца, Данилевич сделал каменное лицо, и все трое молчали…
…Так же молча садились за стол. Лера подала румяного цыпленка, Данилевич поставил на стол бутылку коньяка, и только после первой рюмки напряженность спала.
