— Какие? — с интересом спросил командующий.
— Он энергичен… напорист… умеет добиваться того, что ему нужно…
— Ему или нам? Учтите — это разница.
Александр Маркович подумал и согласился, что это, действительно, разница. Но достоинства у Шеремета, несомненно, имеются.
— В числе этих достоинств, например, хамское отношение к таким работникам, как Варварушкина? — неприязненно спросил командующий. — Так? Это ведь на нее он топал ногами, выясняя историю с баней. Впрочем, это вы лучше знаете…
— Знать-то знаю, — ответил Левин, — но, видимо, есть и у нас начальники, которым нравится, когда им специально подготавливают баню. Шеремет не дурак и знает, на кого работает.
Вот в чем загвоздка. Да что баня, товарищ командующий. Баня — пустячок, но символический.
Я с Шереметом на эту тему имел беседу, как вам, впрочем, известно. Есть вещи похуже…
— Есть! — сдвинув брови и поигрывая карандашом, произнес командующий. — Есть, товарищ доктор, и мы с ними боремся. Только не так это просто. Но сейчас мы с вами говорим о потатчике всей этой холуйской мерзости — о Шеремете. Так вот, что нам с ним персонально делать?
— А — выгнать! — кротко улыбаясь, ответил Левин. — Выгнать, и дело с концом. Я бы выгнал. Впрочем, может быть, это слишком сильно сказано. На аптечных склянках делают наклейки: «Перед употреблением взбалтывать». Если Шеремета взболтнуть, то есть взболтать.
Командующий курил, слегка отворотясь. И опять Александр Маркович заметил, как обрюзг и постарел генерал и какая печать усталости лежит на всем его облике — и на выражении лица, и на опущенных плечах, и на повисшей вдоль тела руке.
— Незачем взбалтывать, — сказал он сухо, — человек на пятом десятке должен сам понимать что к чему. Впрочем, мы разберемся. А сейчас приглашаю вас в салон ужинать, там займемся прочими нашими делами.
Своей твердой, чеканной походкой он пошел вперед, что-то коротко, почти одним словом приказал вскочившему адъютанту и с маху отворил дверь в салон, по которому размеренным шагом, негромко насвистывая, прогуливался генерал Петров — высокий, в чеплашке и серых замшевых перчатках, которые он, так же как и чеплашку, никогда не снимал, потому что был тяжело изувечен и не считал возможным, как он выражался, «портить аппетит здоровым людям».
И лицо его тоже было изуродовано так, что никто теперь не верил, будто нынешний заместитель командующего по политчасти генерал Петров был когда-то замечательно красивым летчиком. Сохранились на лице Петрова только прежние глаза, такие веселые, всегда такие полные дружелюбно-иронического блеска, что люди, которые впервые его видели, не сразу замечали и рубцы, и шрамы, и бурую кожу — все то, что много лет тому назад наделало пламя в кабине истребителя над Гвадалахарой. Впрочем, про Гвадалахару знали очень немногие: Петров, посмеиваясь, объяснял, что у него взорвался примус и испортил ему всю красоту.
