— Третьего дня кто-то под нами стоял?
— Ты про кого, мать? — как могла простовато спросила Дуняшка, а сама так и пыхнула, благо что пыхать-то уж больше некуда было.
— Ну, не дури, — осерчала Пелагея. — Небось не глухая. Голос вроде знакомый, а признать не признала.
— Сашка стоял, — уклончиво сказала Дуняшка. — Так, мимо шел.
— Это чей же? Акимихин, что ли?
— Тетки Фроси… Что хата под тополем.
— А-а! Ну, ну!.. Отслужился, стало, быть?
— В Германии служил.
— Что же, привез что-нибудь?
— Не знаю, не спрашивала. Мне-то что!
— Должон привезти, — решила Пелагея.
Обежали большую лужу, налитую дождями, в которой утонули обе тропочки, проторенные рядом: Пелагея — справа, Дуняшка — слева. А когда опять сошлись, Пелагея спросила:
— С матерью будет жить аль в город подастся?
— Не знаю я.
— А ты б спросила.
— Не спрашивала я.
— Как же об этом не спросить-то? — удивилась Пелагея.
— Он мне про Германию рассказывал. Интересно так! А про это разговору не было.
— Гляди-ка! — хлопнула себя Пелагея по переднику. — Да об этом вперворядь спрашивать надо. А так — что толку провожаться?
Дуняшка заморгала глазами, отвернулась, глядя на голые придорожные кусты.
— Ну, ну! — примирительно сказала Пелагея. — А только, если опять придет, попытай. Тут ничего зазорного нету.
— Не буду я спрашивать, — сердито мотнула головой Дуняшка.
— Не будешь, так я сама разузнаю, — решительно сказала Пелагея, ловко перепрыгивая через канаву.
— Стыд-то какой! И не смей! И не думай даже!
— Дура и есть дура.
— Пусть! А только не смей! Нужен он мне больно!
— У калитки стоишь — стало быть, нужен.
— Много я настояла! — дернула плечами Дуняшка и побежала вперед, норовя обогнать Пелагею, идти одной. — Только и знаю: на ферму и домой.
— Я аль запрещаю? Парень он тихий. На тракториста учится. Стой. А только стоять с умом надо. Девичье дело такое… Вот купим пальто…
Но Пелагея не договорила, потому что и сама не знала, что должно быть, когда купят они пальто.
На шоссе вышли как раз к самому автобусу, часа полтора ехали, разлученные теснотой, терпеливо вынося давку и тряску, и наконец вывалились на автостанции. Пелагея — без одной пары жестяных молоточков в петлице, Дуняшка — со сбившимся на затылок вязаным платком и такая, будто побанилась с березовым веником. Она тут же стала озираться по сторонам, дивясь пестрой городской сутолоке, а Пелагея сразу сунула руку за пазуху Степкиного пиджака и цапнула кофту под грудью: «Целы? Целы… Ох!»
Они вошли на главную улицу, и город захватил их своим пестрым людским водоворотом.
