В Хопылеве у отца была своя лодка, которую вытаскивали и оставляли для надзора у избенки бывшего петровского морского служителя деда Василия. Василий же на костыле и деревяшке умудрялся подниматься на горку возле монастыря и зажигать костер в ночное время, чтобы идущие по Волге ладьи, лодки, дощаники, каюки и другие речные суда не наткнулись на длинную и узкую отмель, намытую за церковью Богоявления. Говорил он, что на сей пост его поставил сам Петр Великий, когда проезжал по Волге и увидел одноногого моряка, что просил милостыню у монастырских ворот в Богоявленском. Вот тогда-то и указал Петр на этот холм и повелел жечь ему ночной костер для «ориентации судов». Правдой был сей рассказ или выдумкой, никто ни в Бурнакове, ни в Хопылеве, ни даже в самом Романово-Борисоглебске не знал. Однако три рубля ежегодно петровскому мореходу выплачивали. За что? Кто постановил? Не знали, но и отменять приказ не собирались. И горел над приволжской кручей от апрельских весенних дней до первой шуги знакомый всем кормчим, вожакам-лоцманам, бурлакам костер.
Находившись вдоволь на веслах, собрав улов с поставленных вчера Никитой и Федей вершей, братья вытащили лодку перед избенкой деда Василия и, насобирав кучу хвороста и сучьев, поднялись к нему на кручу.
Бывший петровский моряк уже затеял костер, подложил сухого мха, сена под маленькие веточки, умостил рядом кресало, камни и трут и с нетерпением поглядывал на небо, ожидая, когда загорится вечерняя звезда.
Федя, десятки раз бывавший на этом холме, с удовольствием разместился рядом с ночным дозорным.
– Деда, расскажи, како ты при Гангуте сражался, како шведа пленял.
Тот, однако, не спешил, он все еще про себя доспаривал со старообрядцем, коих много было на той стороне Волги.
– Он мне вот говорит, что табак – зелье бесовское и уста им осквернять нельзя. Кто трубку в себя пихает, тот сам себя осуждает.
– Слушай ты их, дед! Они козлы старые ничего в новом мире не смыслят, – перебил его Степан.
– Не-е, ты их не осуждай, они грамотно и красиво по старым книгам рассказывают.
– Ну так каждый может научиться, – не отставал Степан.
– Не-е, над старцем не смейся, ноне старец былое славит и правоту возвращает.
– Вот же, сам только на них ругался, – хохотнул Степан.
Дед Василий рассердился, не захотел более с ним разговаривать и обернулся к Феде.
– Слушай, я тебе старинную историю расскажу. Историю эту, о российском матросе, Федя тоже слушал уже не раз, но дед добавлял к ней неслыханные ранее подробности, чем превращал ее каждый раз в новую сказку. Рассказывал дед Василий ее на разные голоса с остановками и оглядыванием слушателей, ища отклика.
