Князь опять задумался и сказал Хаджи:
— Которую выбрать?
— Не выбирай, господин мой милостивый... Зачем тебе выбирать? Выберешь ты ту, которая пляшет, без песни и без тамбуры как она будет плясать? Выберешь одну тамбуру без песни и пляски, — один звон пустой без слов для души и без очей услаждения будешь слышать. Выберешь песельницу одну, — надоест тебе и она. Не выбирай, они все для тебя приготовлены... Прими от раба твоего смиренный дар и не гневайся...
— Приму, — сказал князь.
Послали тотчас за девушками, и когда подняли на дверях больших занавес, то вошли они разом все три в эти двери, — одна чорная, с голубыми очами, другая белокурая, с чорными, и третья рыжая, огненная, лучше всех, с очами, смарагду подобными; одна в пурпуровой одежде с золотом, другая в голубой с серебром, а третья в светло-зеленой с серебром и золотом вместе. Гюзель тотчас же села на ковер и играть на тамбуре стала; Назик песню запела:
Скажи, о скажи мне, прекрасная птичка... Скажи, соловей мой вечерний... Есть ли на свете всем князь молодой Храбрее льва разъяренного, и змея мудрее, И голубя кротче, и розы душистей, И крепче железа, и звезд пресветлее?.. — Я его вижу! — сказал соловей.
А Тюрлю-Тюрлю, приподняв руки с серебряными звонками и загнув назад голову, топнула слегка ногой и еще не успела плясать начать, как князь уже обратился с радостью и любовью к Хаджи-Дмитрию и сказал ему:
— Друже мой, проси ты у меня, чего хочет сердце твое, я все исполню, но проси разумного и возможного, дабы я и вперед тебе верил... Ты не человек, а как бы сад прекрасный, так с тобой весело мне всегда!
Хаджи-Дмитрий поклонился ему низко и сказал:
— Я, господин мой, неразумного просить у тебя не буду. А прости ты, ради меня, слуги твоего, Петро, крах-та-кандильанафта, который агу нашего храброго умертвил. Он по глупости и по юности так поступил. Он мне нужен для дела в доме моем; поэтому не для него, а для меня пощади его жизнь.
Князь охотно согласился и, тотчас же достав печать свою, помазал ее малым пальцем с чернилами и, приложив ее к чистому листу бумаги, отдал ему этот лист и сказал:
— Иди! видишь, как я верю тебе. Прикажи написать на этом листе прощение Петро. Иди скорее, пока его не повесили; а я один тут посмотрю, как они играют, поют и пляшут. Иди, спаси душу, — это дело доброе!
А Петро между тем уже привели на площадь и поставили на деревянную скамью, под ветвью большого платана, и шею его продели уже в петлю и стали кричать народу, что он за человек и за что его вешают.
