Филипп не заметил этого взгляда: он размышлял. Но в конце концов тишина на него подействовала: он поднял глаза и только собрался сказать что-то, как Розамунда взяла его за руку.
— Давайте на этом закончим обсуждение, — предложила она. — Хочешь, я тебя провожу до метро?
Филипп немного растерянно улыбнулся ей в ответ, а Изабелла взглядом удержала мужа от очередной цитаты из Верховного Исполнителя о взаимном восторге любви. Попрощались сдержанно, и Филипп отправился к метро.
Когда Изабелла вошла в комнату, Роджер по-прежнему стоял, опираясь на каминную полку.
— Она, видите ли, «не слушала»! — сказал он с досадой.
Изабелла озабоченно посмотрела на него.
— Не принимай близко к сердцу, дорогой, — сказала она. — Если женщина отказывается слушать что-нибудь, это не просто трусость или глупость.
Он выпрямился.
— Ладно. Пойду-ка я поработаю, — сказал он. — Надо разбавить вино, чтобы оно не ударило в слабые головы. — У двери он остановился. — Помнишь Йейтса? — спросил он. — И что за чудище, дождавшись часа, ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?[15] — хотелось бы мне знать. А еще мне интересно, где все-таки находится этот Вифлеем и каковы же настоящие чудеса рождества.
Глава четвертая
КОРОЛЕВСКОЕ ВЕЛИЧИЕ
В метро Филипп еще раз перечитал воззвание Верховного Исполнителя и по мере сил его обдумал. Его немножко смущало, что Розамунда не одобрила бы его пристрастия к чтению, и вообще, она только случайно специально не попросила его не заниматься больше этой ерундой. Но ведь не попросила же, и теперь морально он был свободен. В его уме смутно шевельнулся тонкий вопрос: свободен в соответствии со строгим или более вольным толкованием морали и как бы он поступил, если бы Розамунда все-таки высказала подобное требование? Но вопрос так и остался на стадии формулировки. Филипп сознавал некую трудность, ворочавшуюся в сознании — ползущую к Вифлеему, но пока не достигшую его, — и почти намеренно уклонился от ее осмысления. Ему хотелось уточнить, что все-таки говорилось о любви в этом сомнительном воззвании. В отличие от Роджера, и к счастью для него, Филипп, как и Розамунда, никогда не обращался к стихотворцам. Посему ему был неведом рой соображений о важности и значении поселившейся в нем страсти. Конечно, он слышал о Данте и Беатриче, Тристане и Изольде, Ланселоте и Гиневре, — слышал, и только. Он никогда не размышлял о странном отождествлении Беатриче с богословием, а богословия — с Беатриче, а ведь именно так один великий поэт на столетия вперед оправдал сумбур в умах мириадов влюбленных. Но и в его жилах струилась та же благодать, и благодаря ей он чувствовал то, чего не знал, и испытывал то, чего не мог сформулировать. И слова, которые он теперь читал, не столько озадачивали его невинную преданность своей нелепостью, сколько смутно тревожили заключенной в них справедливостью. Африканские народы были ему совершенно ни к чему, ну разве что за их счет он имел возможность потакать своим европейским привычкам, обеспечить Розамунду домом, машиной и всем прочим, что она пожелает. Возможность окончания великого века разума тоже его не трогала: он и думать не думал о том, что существовал какой-то великий век разума. Да, наверное, времена Средневековья уступали в просвещенности нынешним, но разум ведь процветал и раньше, в Афинах, а потом и в Риме. Но даже отбросив все, казавшееся ему бессмыслицей, приходилось признать: никогда и нигде прежде никакие другие слова, напечатанные или сказанные, не заставляли его попытаться трезво понять, что же он в действительности испытывает к Розамунде, как этот абзац, который предположительно исходил из центра Африки от темнокожих вождей, поднявших свои народы против английских пушек и винтовок. В воззвании говорилось о «восторге», «провидении», «предчувствии победы», «победе над смертью». Он понимал, что это глупо, но также понимал, что благодаря Розамунде он чувствовал, пусть отрывочно и смутно, какое-то провозвестие победы, да и саму победу над смертью.
