— Вы шутите, а я серьезно…
— Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.
Инна опустила глаза, сказала:
— Меня Инной зовут.
— Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. — Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. — А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: — Лампу на окошко поставьте, пусть горит…
Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.
Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко — болел затылок.
Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.
К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.
Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно — за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…
— Нет уж, дудочки, — пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.
Утром Заварзин вышел наколоть дров, а вернувшись, сказал:
— Кажется, понемногу стихает. Попробую добраться до охотничьей избушки.
Инна в одном свитере стояла, отвернувшись к окну, на ощупь поправляла прическу.
— Я тоже с вами, — оказала она.
— Нет, вы останетесь здесь.
— Я шла на поиски, а не сидеть по избушкам.
— У вас сбита нога. И потом: я надену лыжи, пойду напрямик, это будет намного быстрее.
— Я тоже хожу на лыжах.
— Да, но здесь всего одна пара.
Инна кое-как втыкала шпильки, волосы не давались, пружинили под ладонями; шпильки звякали о пол.
— Все равно вы не имеете права идти один, это запрещается.
Заварзин сел на скамейку, хмуро взглянул на девушку. В контражуре рассеянного света, лившегося в заледенелое окно, четко рисовался ее силуэт с поднятыми к затылку руками; даже просторный, обвисающий свитер не искажал ее стройной фигуры.
— Послушайте… Инна, — оказал он устало, со снисходительностью старшего, — неужели вы в самом деле считаете, что нарушать законы и инструкции — моя естественная потребность?
